— Гляди ты! А сказывали, Гордей-целовальник за Трещалу биться будет! услышал Стенька прямо возле собственного уха.
— Нет Гордея! — подтвердил другой голос. — За кого же он, блядин сын, выйдет?
— Коли выйдет! Сказывали, захворал Гордей.
— Жаль — боец ведомый…
— Точно ли захворал? — раздался подозрительно знакомый голос. Стенька, насколько позволяла плотная толпа, повернулся — и точно, Данилка Менжиков!
— А ты что, молодец, его здоровым встречал? — спросили у Данилки.
И тут Стенька даже рот приоткрыл. Он, навыкнув опрашивать свидетелей, уже наловчился чуять вранье. Конюх сказал самые обычные слова — видеть, мол, не видел, — да только Стенька знал, что это не так! Откуда знал — сам бы не мог объяснить.
— Разве у них кроме Гордея и в чело встать некому?
— Так вон же Ногай! — объяснили подлецу Данилке и даже рукавицей показали на рослого мужика.
— Так, значит, если кто об заклад побьется, что Трещала одолеет, то денег не потеряет? — не унимался злейший враг. Стенька едва не застонал вот тоже нашел время тонкостям кулачного боя учиться…
— Сегодня-то, поди, не потеряет, ямщики после вчерашнего хоть и бодрятся, а слабоваты, вон и Афонька не пришел, а он у них в челе стоит. Вот коли Трещала против Одинца выйдет — то тут уж хорошенько подумать надобно…
— Одинец одолеет!
— Коли бы у Трещалы были Гордей и Бугай — то и не одолел бы!
— А знать бы, где Гордей прячется!
— Может, он у них не чело держит, а надежей-бойцом стал? Стоит себе тихонько отвернувшись, чтобы по роже не признали?
— А как Трещала даст знак — тут он и выбежит!
— Отродясь Гордей надежей-бойцом не бывал!
Весь этот спор Стенька слушал вполуха — ему было куда любопытнее, что делается на льду. Да и мужикам тоже — они довольно быстро угомонились.
Вдруг грянули накры, словно пробуждая всех, и бойцов, и зрителей. И засвистела, заревела очнувшаяся толпа:
— Даешь бою!!!
Тут же раздался оглушительный визг — женки и девки, заходясь от восторга, стоголосо звенели так, что уши закладывало:
— И-и-и-и!!!
Дыхание понемногу иссякало — и, наконец, осталась лишь одна, самая стойкая, и она завершила победный визг невольным смехом.
Накры зарокотали тише.
Обе стенки разомкнулись, выпустили атаманов. Те вышли — в тулупах, но не слишком длинных, в шапках, но с рукавицами — пока что за поясом. Обвели взглядом вражеский строй.
Томила прошелся перед своей стенкой вразвалочку и даже несколько подволакивая ногу. Оглядел противников, поднеся ладонь ко лбу, потом, скособочившись, пожал плечами так, что башка по уши в плечи ушла. Переступил с ноги на ногу, дав при этом Лучке знак. Тот в рокот накр впустил несколько гулких отчетливых ударов. И пошло!
То, что делалось с Томилой, можно было при желании назвать и плясом, Но плясом, в котором ноги самы не знают, что выкаблучится в следующий миг, руки мотаются, словно веревочные, голова опущена. И было в движениях скомороха нечто такое, отчего толпа по обоим берегам замерла. Он плясал ночь и сон, самый предутренний, когда душе уже знает, что пора пробуждаться, тело же еще удерживается в бессознательном состоянии. И свои, к которым плясун был обращен спиной, тоже словно спали стоя, а он был их общей душой, готовящейся к ослепительному свету дня и ярости боя!
Примерно то же, но не так ловко, проделывал и атаман другой стенки. Ломаясь и словно над самими собой изгаляясь, они сошлись у самой боевой черты.
Томила попытался схватить вражеского атамана за опущенные, будто подвешенные руки, тот их сам вроде и подставил, но скоморох не стал ловить, отступил и вновь приблизился. Тут уж противник захотел поймать его самого. Томила ухмыльнулся,
— А ну, давай! Держи! Хватай! — заорала толпа. Противник не выдержал сделал то, что требовалось — ухватил Томилу за кисти. Скоморох резкл махнул обеими руками назад, а грудью ударил в подставленную грудь. Удар вышел хорош — противник отлетел и чуть не сел на лед.
— Сшибка! Сшибка! — отметили опытные зрители. — А ну, еще!
Это была — первая, а всего полагалось перед началом боя три.
Во второй атаман ямщицкой стенки всю свою тяжесть вложил в толчок и потеснил Томилу. Напоследок же они сшиблись с равной силой — оба отскочили назад и еле удержались на ногах.
— Даешь боя! — грянула толпа, а девки, словно вырвавшись на волю, завизжали с переливами, Стенька даже башкой замотал — до чего пронзительно!
Радость охватила его от этого визга. Он предчувствовал знатную потеху, и счаться прибавляло то обстоятельство, что потехой он мог насладиться не в одиночестве, а вместе с людьми понимающими, включая женок и девок. И снова на ум пришел Вонифатий Калашников — дурень, добровольно покидающий город, где крещеному человеку дана такая прекрасная масленица! В Соликамске-то вспоминать станет, да слезами обольется…
Накры смолкли — накрачей, повинуясь чьей-то команде, выжидал.
Стенки расступились, словно втянули в себя атаманов, и сомкнулись снова. Бойцы стояли сосредоточенные, левым плечом вперед, и ждали сигнала. Его не было довольно долго — и раздался наконец желанный рокот, прозвучали три громких удара.
Стенки стали сходиться — неторопливо, не нарушая строя и соизмеряя свое движение с движением противника, чтобы к боевой черте прийти разом.
Сошлись!
Одновременно взлетели кулаки и опустились тоже одновременно. После чего каждый молотил своего противника, стараясь меж тем не портить строя и не наступать в одиночку.
— Бей, Ногай! Бей в середку! — закричал из второго ряда Томила.
С таким трудом собранное и подготовленное им чело плотно сжатым кулаком врезалось в чело вражьей стенки, но и там не сосунки стояли. Трещалино воинство, получив дружный отпор, уступило вершок…
— Бегут! Бегут! — завопила какая-то чересчур глазастая женка.
— Бегу-у-ут!!! — заорал и Стенька. Ему было все равно, чья стенка одерживает верх — он радовался перемене на поле боя, и только. Но вдруг схлопотал крепкий тычок локтем в бок, удивился и повернул голову — кто это настолько сдурел, чтобы в толпе так больно бить?
Рядом с ним стоял Трещала. Стенька, пробиваясь поближе ко льду, оказался уже в тех рядах, которые занимали приближенные к бойцам лица.
— Наших бьют! — отвечали глазастой женке возмущенные голоса.
— Держи ряд! — заорал Томила. — Плотнее, сволочи!
И побежал задами, чтобы взобраться чуть повыше и увидеть бой сбоку.
Стенка собралась с силами и каким-то отчаянным усилием словно срослась. Это уже не были отдельные люди — это была огромная мощная тварь, чьи конечности вздымались и опускались словно бы без приказа, но одновременно, дружно и хлестко. Удары были страшны, но тварь не ощущала боли — она словено окаменела, до такой стойкости была спаяна, и неподвижные лица бойцов казались сосредоточены, словно у монахов, предавшихся безгласной молитве.
— Бей! Ломи! — вдруг завопил сверху Трещала.
И клин, разученный в таких тяжких трудах, во второй раз мгновенно выдвинулся из ровной стенки, и она вся устремилась на противника острием вперед, не давая ему опомниться.
