одолеть! А остальное в тот миг заменил ему боевой порыв, замешанный, чего греха таить, на давней его хворобе — шляхетской гордости…
— Нет, кума, я с тобой останусь.
— Да на кой тебе?
— Нужен мне Томила.
— Так что ж, мне с тобой тут полночи на улице торчать? В тепло-то я тебя взять не могу — там гуляют, а ты человек посторонний…
— А ты меня к медведям спрячь, — усмехнулся Данила. — Я бы с ними поладил.
— Дались тебе медведи…
Некоторое время они стояли молча, потом Настасья подошла и прижалась к Даниле.
— Обними, куманек, теплее будет. А то, чтоб согреться, плясать позову.
— Никогда не видывал, как ты пляшешь.
— Коли хочешь, в субботу с собой возьму. Мы на богатый двор званы, и с куклами, и с медведями. Я тебе и на гудке сыграю. Меня ведь потому гудошницей прозвали, что лучше меня на Москве нет. Дай мне гудок — что хочешь изображу, хоть веселье, хоть тоску, хоть божественное. И во все душу вложу…
— Ты уж вложила раз душу — дьяк Башмаков заслушался, — напомнил Данила.
— Эк чего вспомнил! — развеселилась девка. — Про девичьи горести рассказывать — большого уменья не надо. Мне та Настасьица, которая Русинова, рассказала свою печаль, а я и запомнила, как она чуть в рев не срывалась. Ты вот хоть бы медведя изобрази — как он на задние лапы встает, как он пляшет! Это потруднее будет.
Настасья отошла, опустила голову, постояла и — преобразилась.
Вроде сделалась чуть ниже ростом, вроде плечи вперед подала, спину чуть округлила, голову самую малость опустила, руки перед собой словно в воздухе подвесила. И пошла вперевалочку, а потом и с прискоком — ну, чистая плясовая медведица!
— Я медвежат люблю, — сказала она, когда парень перестал хохотать. Двух или трехмесячные — они как детишки. Топают на задних лапах, словно человеческие младенцы, что ходить учатся. На колени к тебе лезут, лапами обнимают! Наверно, правду говорят, будто медведь раньше человеком был.
Но не медведи пришли на ум Даниле — он вспомнил, как Настасья тихонько напевала, играя с крестником Феденькой.
Ему рано еще было заводить семью — просто и все кругом говорили, и сам он был убежден, что жениться надобно, как Ваню женили, — смолоду, чтобы не избегаться. И дед Акишев обещал непременно позаботиться… Но сейчас на протяжении долгого мига, Данила был женат, был отцом, был в своем будущем доме, где, все дела переделав, сидит на лавке нарядная жена и тешит веселого младенца. Разумеется, это сидела присмиревшая, счастливая Настасья… ее он видел и — никого другого…
Но до того стремительно все у них шло в последних встречах, что невозможное померещилось совсем близко.
И то же самое происходило с Настасьей. Она подошла вплотную, подняла глаза, подставила лунному свету лицо.
— Девятнадцать-то тебе есть, куманек?
— Давно уж, — соврал Данила.
— Постой!..
Кто-то спешил к ним, снег под сапогами поскрипывал. Настасья, оттолкнув Данилу, заступила путь — да и пропустила того человека, и пошел он хотя и быстро, однако выписывая ногами кренделя, и принялся стучать в калитку.
— К Марьице, что ли, пожаловал? Вот ведь незадача — стой тут да карауль сучьего сына!..
Еще несколько человек они пропустили, и посторонились, когда трое саней подряд пронесись мимо и умчались туда, где виднелась недостроенная Троицкая церковь — на устрашение всем, кто вздумает что-то затеять без патриаршего благословения, как затеял закладывать новые приделы здешний церковный староста.
Время шло, становилось-таки холодно. Веселье стихало.
— Мерзнешь ты тут из-за меня. Ступай греться, я и сам Томилы дождусь.
— Нет уж, вместе дождемся. Давай лучше в сани сядем, там полость меховая, укутаемся. Носит же его!..
Данила, представив, как устроится в санях в обнимку с Настасьей, первым поспешил туда, залез и тогда лишь обернулся. Настасья стояла, повернув голову. И тут же послышался далекий скрип шагов.
— Сиди, не вылезай! — потребовала она и накинула полость так, чтобы укрыть парня с головой. Шаги делались все слышнее — и точно, это оказался Томила, тащивший за собой санки с грузом.
— Ну, здравствуй, свет мой ясный, на множество лет! — приветствовала его Настасья.
От такой неожиданности он окаменел.
— Явился? Не заблудился? Приехал с пареными грошами по реке Алтын?!
— Да ну тебя! — отмахнулся Томила. — Завтра поговорим, сейчас спешу очень!
— Спешишь? А завтра тебя с собаками по всей Москве искать? Ты куда, выблядок, гусли девал?!
— Отдам я тебе гусли, завтра же отдам! Нет их у меня с собой! Не видишь, что ли?
— А где ж они?
— А у Лучки спроси!
— Лучка их для тебя брал!
— Брал — да и обратно взял!
— Да что ты врешь! Говори, куда гусли подевал!
— Да целы те гусли, целы, ничего им не сделалось!
Тут Данила понял, о чем речь, и чуть было не вылез с возмущением из-под волчьей шкуры. Сам же он, своими руками, разбил искомые гусли о Томилину дурную голову…
— А коли целы — вот у меня сани, едем, ты мне их сразу же и отдашь!
— Людей из-за такой дряни будить?!
— Раньше про людей думать нужно было!
Очевидно, Томиле пришла в голову хитрость.
— Уговорила, Настасья. Я вот только санки завезу куда обещал — и поедем по гусли.
— Что в санках-то за товар?
— А накры. Я для Лучки новые смастерил, потом он в них на льду бил, а сегодня они мне для дела понадобились, а на льду другий человек бил, Ерш из Некрасовой ватаги…
— Так что же, Лучка — на Неглинке?
— Он тут у девки гуляет.
— У которой девки?
— Почем я знаю! Я уговорился у Марьицы Мясковой те накры оставить. Пусти, Настасья, я живо обернусь…
— Стой!
Оба разом оглянулись — в санях вырос человек и стряхнул с себя меховую полость, а затем выпрыгнул на снег.
— Данила! — воскликнула Настасья.
— Давай их сюда, свои накры, — потребовал Данила, в два шага оказавшись у маленьких санок.
— Сыскался! Блядин сын! — приветствовал его Томила. — Сам пожаловал! Ну, не обессудь! За все с тобой посчитаюсь!
— Это он про гусли, — негромко объяснил Настасье Данила. — Гусли-то я ему об башку расколотил…
— Вконец изолгался! — крикнула Настасья. — Вот только сунься к нему!
— Тебя не спросился! — глумливо отвечал Томила. — Давай, подходи! Сподобишься моего кулака!
— Тебе надобно — сам подходи! — потребовал Данила, встав так, как стоял перед дракой с Соплей Богдаш, и точно так же с силой встряхнув руки. Кулаки сжались сами собой, но в запястьях было непривычное ощущение словно бы кровь быстрее побежала.
