а глаза твои, полные отчаяния, все ближе, ближе – вот они!..
– Осторожнее, бережнее, – слышал я голоса боевых своих товарищей, – на плащ его укладывай! Поднимай – да сразу же! Куда в палатку? Прямо к лекарю! Сдурели, окаянные? Мы лучше лекаря в палатку притащим…
Надо мной склонился растерянный Алешка.
– Кричал тебе, дураку, не лезь под пули! Вот беда…
Я соображал – как это ему удалось вытащить меня из-под огня? Что же, будет мне отныне названным братом… Только не доходило до разума – что это вокруг за суета? Неужто я так опасно ранен? Боли-то почитай что и нет. Ничего, не в первый раз пуля задевает, неделю или поболее отлежусь – и опять в седло. Конь-то мой цел ли?
Я лежал, голова сливалась в удаляющийся гул, а душа наполнялась покоем. Если я и был виноват перед тобой – то вина искуплена. Если и оставалась преграда между нами – то она разрушена. Разрушена тем, что мы все разделили пополам, и короткую радость, и страдание, и смерть тоже. Я словно испытывал судьбу. Выживу – значит, и ты выживешь. Пусть уж все в мире будет у нас на двоих.
А я обязан выжить. Я же сражаться должен! Я победить должен, и поскорее! Ведь если не будет скорой победы – и тебя не будет, моя лебедушка. И янтарик твой мы не повесим, как тогда, в изголовье…
Вот он, на груди, янтарик, чувствую… Алешка, расстегни рубаху, достань…
Запах стал слабее, но как-то вроде тоньше. Я вдыхаю его, и вновь просыпается во мне угасавшая и таявшая тревога. Вот она, та сила, что не даст мне умереть!
Весной… Нет, пожалуй, уже летом это будет. Заплещут в чистом небе штандарты, трубы запоют. Приготовит магистрат два литых золотых ключа на бархатной подушечке и выйдет встречать у Карловских ворот славные русские полки во главе с Шереметевым, с Борисом Петровичем… И генерал-майор Боур оглянет напоследок строй боевых драгун и усмехнется довольно в густые усы, трогая повод трофейного коня. И Алешка подтолкнет меня коленом в начищенном ботфорте – мол, чего замечтался, приосанься же, в такую-то неприступную крепость с викторией входим! Милые горожанки, радуясь, что выжили в эту суровую зиму, будут махать из окон платочками, вниз, однако, не спускаясь – кто их знает, чего ожидать от этих скуластых великанов… А одна не выдержит, побежит прямо через Ратушную площадь к строю драгун… Это ты, это ты, любовь моя, это твои торопливые мелкие шаги я слышу! Вот и сбылось – и руки твои к губам прижму, и плечи поцелую, и вся ты будешь моя – неразлучно…
– Твоя. Только твоя. Но вот что было потом? Я совсем не помню… не знаю… да и было ли?.. Ты действительно вернулся?
– Погоди… И я ничего не помню, какой-то туман наплыл на глаза, обволок тело, и не было больше ни лиц, ни слов, ничего, только терпкий запах янтаря, согревшегося на твоей груди, и этот запах был долго- долго… Ах, как он тревожил, как беспокоил душу! И меня вдруг озарило – да это же и не запах вовсе, а какая-то живая, всей плотью ощутимая тоска… Я то отчетливо понимал это, то опять забывал, но в душе знал, что привязан к чему-то тонкой нитью запаха, то исчезающей, то отчетливой до боли. И вот за нить потянули, и я пошел, не раздумывая, помчался душой, полетел…
– Но почему же ты раньше никогда не говорил об этом? Или ты боялся признаться себе, что… Молчи, молчи, я все поняла! Я тоже боялась. Я боялась минуты, когда придется признаваться, что моя судьба решена. Знаешь, почему? Потому что если я выберу себе путь, то – навсегда. И когда я бежала сюда, я так хотела, чтобы ты не пришел и эта минута выбора отодвинулась в будущее…
– Но ты подумай…
– Я подумала. И я решила. Я бы и на смертном краю так же решила. И даже скорей, чем теперь. Я чувствую себя способной одолеть тысячи препятствий, мне даже жаль, что их нет. Может, они на самом деле уже были?
– Наверное, были. И те, кто должен был встретиться в жаркий июльский полдень на этой самой площади, встретились. Только не осталось ни ратуши, ни Дома Черноголовых, но вообще-то место узнать можно… Но, убей – не понимаю, что такое с нами было, какой-то вираж памяти, сон наяву! И какими же мы были в этом сне отчаянными! Неужели каждому нужна такая предельная ситуация, чтобы узнать о себе правду и сказать ее вслух? Проще было бы предположить, что мы все это придумали. Ведь сочиняет же каждый сам себе сказки, где он творит чудеса отваги! Вот я и вообразил себя дерзким мальчишкой со шпагой в руке, забиякой и лихим разведчиком, а ты – нежной девочкой из янтарного королевства, мечтающей о великой любви.
Ну, рассказали мы друг другу эту сказку… Ну, вот и кончилась она. А наяву мы никогда не посмеем быть неразумными и нерасчетливыми детьми, полюбившими вопреки всему на свете и погибшими по той простой причине, что устремились к невозможному.
– Но ведь ты бросился на коне под выстрелы лишь потому, что там, за огненной завесой, почудилось мое лицо, мои глаза! Нет, такое разумом не сочинишь, такое разве что в вещем сне увидишь. А если увидишь – значит, сердце к этому готово. Ты же сделал выбор и выбрал именно невозможное! А сейчас говоришь какие-то нелепые, ненужные слова, да еще с умным видом! Думаешь, я им верю? Ты уже сказал сегодня правду, и я знаю ее.
– А что, по-твоему, правда? Нет, не говори о любви, мне слишком трудно заставить себя признаться в правоте того мальчишки со шпагой. Правда – это четкое ощущение границ и пределов? Или?..
– Правда то, мой единственный, что у тебя глаза разные. Один – серый, другой – карий.
