только мог, а с другой — мальчик светлоглазый, и столько в этого мальчика вложено… Казалось бы, только круглый дурак может мучиться выбором. А Жилло вот мучился.
И в то же время продумывал, что следует сделать для спасения графа Иво оф Дундаг. Заставить ювелира написать отступное письмо. Мол, погорячился, солгал, будучи в склоке с господином думским лекарем из-за перстенька и иных предметов. Перстенек у него давно, что может подтвердить прислуга. (Тут Жилло подумал, что наверняка перстень видела только Лиза, а она как в воду канула, прочие же слуги могут с перепугу отпереться…) Больше ни к кому претензий не имею и уезжаю из Кульдига доживать свои дни в тихом Пильтене, где куплю дом. Или не в Пильтене, а подальше.
Шагая к ювелирскому дому, сложил в голове Жилло это послание, даже постарался его расцветить на ювелирский лад. И мучился он то оттого, что не решится убить человека, то оттого, что готов на это.
Как убить, он знал. Что делать дальше — тоже знал. Завернуть в одеяло, вынести из дома, привязать булыжник к ногам и отправить в Венту. Течением, правда, его хоть медленно, а потащит прямо к водопаду. Может, застрять в борозде, что вода за столетия выгрызла. Так надо пойти следом и убедиться, что ювелир благополучно поплыл к морю.
Так, страдая раздвоением личности, Жилло добрался до ювелирского домика.
Он знал, что тот держит одну прислугу — ненамного себя моложе. Прислуга, скорее всего, спала поблизости от кухни. А ювелир жил на втором этаже — там он принимал клиентов, и было у Жилло подозрение, что не только клиентов. Человек, знающий толк в камнях и золоте, да еще с характером ювелира, неминуемо должен был давать деньги в долг под залог драгоценностей, причем под зверские проценты.
Одно из окон выходило во двор — это была мастерская ювелира. С ним Жилло уже неплохо познакомился. Другое, задернутое занавеской, глядело на улицу. Там горела свеча. Возможно, ювелир собирался в постель. Жилло бросил в окно камушек.
— Эй! — негромко позвал он. — Хозяин! Привет от капитана «Золотой Маргариты»!
— Кто там шумит? — бурчливо спросил ювелир, выглядывая. — Кому там старый больной человек понадобился?
— Слушай, хозяин! «Золотая Маргарита» пришла с грузом, а сдавать некому — не пришел наш покупатель-то. Мы полагаем, он нас так рано и не ждал. А капитан на рейс конюхов брал, с ними расплатиться надо, команда тоже просит хоть немного — ну, отдохнуть-то полагается, а? Вот капитан прислал золотой кубок, просил под залог хоть немного, послезавтра выкупит! Впусти, хозяин! В горле будто кто об стенки когти точит…
— Кубок, говоришь? — заинтересовался ювелир. — Покажи!
— Да ты что, хозяин! Тут за мной и так двое каких-то шли, а я тебе посреди улицы стану золотым кубком махать! — громким шепотом отвечал на это Жилло. — Вот, гляди…
И из-под полы плаща показал рукоять ножа, которая должна была кинуть неясный металлический отблеск.
— Леший с тобой, сейчас спущусь, — обещал ювелир. — Но получишь деньги — и сразу чтоб ноги твоей здесь не было! И угощать твою пересохшую глотку я не собираюсь.
Похвалил себя Жилло за сообразительность. Казалось бы, грош цена матросской шапке с обвисшим козырьком и ободранным назатыльником, а какая от нее польза!
Дальше все было просто — одной рукой рот закрыть, другой — руки к туловищу прижать. Ногой дверь за собой захлопнуть. Трудновато было втаскивать этот ценный груз по витой лестнице, однако Жилло справился. Усадил ювелира на постель, в покрывало замотал, нож к груди приставил.
— Только пикни! — говорит. — Мне теперь терять уже нечего. Давай, рассказывай, что там в Коронном замке делается. А потом мы с тобой бумагу одну сочиним.
— Ничего особого в Коронном замке не делается… — проворчал ювелир. — Ну, что ты ко мне все цепляешься? Эшафот сколачивают. Две корзинки для двух голов корзинщику заказали. Знаешь, такие высокие, узкие.
— Жаль, что принцессе я ничем помочь не могу, — вздохнул Жилло. Жалко девочку. Что же это она так не вовремя бежать собралась!
— Ее не за то осудили, что бежать собралась, — охотно завел беседу ювелир, — а за то, что принцесса. И даже более того — ведь Дума знала, что она принцесса, но позволяла жить на всякий случай. Молчала бы — ничего бы и не случилось. Но вот когда она вслух о себе заявила, что королевской крови… Это было уж чересчур. Сама виновата. Могла ведь и дальше жить в Девичьей башне. Глядишь, что-нибудь бы и поменялось…
— Я тебя не о принцессе спрашивал, — одернул его Жилло, понимая, что хитрый черт норовит зубы заговорить. — Я хотел знать, как там граф оф Дундаг.
— Рехнулся твой граф, — даже с радостью сообщил ювелир. — Сказал, что с радостью пойдет на эшафот! Что для него жизнь не имеет теперь смысла если в этом государстве посылают на казнь девушку, виноватую только в том, что кровь у нее — королевская, то почетнее быть покойником, чем живым!
— Так я и знал, — кивнул Жилло. — Красиво сказано! Не зря столько с парнем возился. Хоть красиво говорить его научил. Еще бы годков десять он бы у меня и думать начал. А теперь мы с тобой его спасти попытаемся. Сейчас я тебя за стол посажу и одну руку тебе высвобожу. Лист бумаги мы чернильницей прижмем. Чернильница у тебя красивая. Возьмешь перо и будешь писать под мою диктовку письмо в Равноправную Думу.
— Не могу я писать, — сразу возразил пройдоха ювелир. — Мне руку скрючило, я ложку не удержу, а ты — пером писать!
— А вот сейчас лечить начну… — и Жилло достал моряцкий нож.
Покапризничав, ювелир позволил сунуть себе в руку перо.
— Глубокоуважаемая и многопочтенная Равноправная Дума… — начал диктовать Жилло, не забыв уткнуть нож меж ювелировых лопаток. — Хочу я покаяться в совершенном мной злодеянии, причиной которого было вполне объяснимое и невинное желание усовершенствовать свое ремесло. Желая послужить своему равноправному народу и создать творения, прославляющие его свободу и равноправие, я собираю в своем доме шедевры мастеров проклятого прошлого, изучаю их и использую технические приемы их создателей в своей работе. На протяжении нескольких лет я видел у думского лекаря Арно Кандава перстень, выполненный в неизвестной мне манере…
Тут Жилло опустил взор с потолка на бумагу и увидел, что на ней не появилось ни строчки.
— Ты что это, старая рухлядь? — возмутился он. — Я тут тружусь, а ты и обращения не написал!
Действительно, сочинение бумаги было для Жилло тяжким трудом. И не потому, что он двух слов связать не мог — отлично мог, особенно в дамском обществе. А потому, что он официальные документы всего раза три-четыре в жизни видел. Только и запомнил, что писать надо мудро и витиевато.
— Ни в чем я каяться не собираюсь, — отвечал ювелир. — Я знаю, к чему ты клонишь! Я, мол, скажу про перстень — и получится, что граф не виноват! Но лекарь-то уже признался, что получил перстень от графа и что тот ради принцессы прибыл! Какой прок от моего покаянного письма? И кто ему поверит, если его втихомолку подбросят? Ты же не собираешься самолично в Думу с ним заявляться?
— Не знаю, кто поверит письму, но что я ни одному твоему слову не верю — это исторический факт! Поэтому пиши и не зли меня! — приказал Жилло. — Неужели эти проклятые побрякушки тебе дороже жизни? Подумаешь перстень! Ну, будет у тебя в хозяйстве одним перстнем меньше… Пиши, рожа неумытая!
— Ты молод и не понимаешь, что может радовать старика, прочувствованно и задушевно молвил ювелир. — Когда женщины уже не представляют интереса, когда богатство не может вернуть молодости и здоровья, остается только это — прекрасные вещи. Хранить их в своем доме уже великая радость. И состязаться с теми мастерами, которые их создали о, это более глубокая страсть и более чистая ярость поединка, чем то, что бывает между мужчиной и женщиной…
Скажи это кто другой — Жилло заслушался бы и слезу уронил. Но сидела ярость и в нем — может, не такая прекрасная, которую неожиданно принялся проповедовать ювелир, но уж зато не позволяющая забыться и заслушаться.
— А ты у нас, оказывается, поэтическая натура! — глумливо заметил Жилло. — Бери перо и пиши! А что будет дальше с твоим покаянным письмом уже не твое дело!
