бежать. Ради него, ради жадюги…
— Так не бескорыстно же ты сюда прибежал, — напомнил парню Жилло. Дай умоюсь. Не могу же я к нему с такой заспанной рожей… И не смотри на меня, будто я тебе два гроша с прошлого года задолжал. Ты свое от тетки Клодины наверняка получил.
— Ну, вы же наследник… — тоскливо намекнул тот.
— Ишь, уже пронюхали…
Не съев ни куска, лишь умывшись, отправился Жилло к ювелиру. А тот и в самом деле плох. Подкосила старика суета последних дней. Рядом цирюльник и аптекарь. Кровь пускали, вот и таз на полу. Лекаря не велел звать, шепнула служанка, тетка Клодина. И неудивительно, подумал Жилло. У кого же старый хрен перстень пытался стянуть и на кого же он донос писал? Вот и помирай теперь без лекарской помощи…
— Пришел? — спросил ювелир, может, видя Жилло у постели, а может, уже и не видя. — Это хорошо. Побудь со мной, Жилло… Видишь, позвать больше некого…
Выпихнулись цирюльник с аптекарем за дверь. Служанка таз унесла и больше не показывалась.
— И зачем ты, старый хрен, меня только в наследники взял? — спросил Жилло. — Выздоравливал бы, что ли?
— Затем и взял, что никто, кроме тебя, мою коллекцию не сбережет. Все ее разбазарят, раскидают по ювелирным лавкам, по купчишкам… — Ювелир помолчал и вдруг приподнялся на локтях, выставив убогую седую бороденку: А ну, слово дай, что сохранишь!
— Давал уже, кажется, — и Жилло аккуратно уложил его обратно.
— Нет, ты просто обещал. А ты слово дай! Поклянись!
Что тут станешь делать?
— Клянусь честью, — сказал Жилло. — Этого довольно будет?
— Честью… Да, этого довольно.
— Донос-то на меня не напишешь, а? — поинтересовался Жилло. — Честь ведь поминать не положено.
— Дурак… — обиделся ювелир. — Если я на тебя донос напишу, кто мою коллекцию сбережет?
— Сообразительный ты, старый черт, — хмуро похвалил его Жилло. Только лучше давай, выздоравливай. Тут тебе пилюли какие-то оставили, дать?
— Проку от этих пилюль… — поморщился старик. — Дай хоть напоследок, хоть с тобой о коллекции поговорю! Не с Клодиной же… Ты сам видел, какие изумительные вещи у меня в коллекции… Слушай, Жилло, я еще мальчишкой знал, что мне самому ничего не придумать! Это правда, могу же я хоть теперь сказать правду… ну, хоть тебе, что ли?
— Душу облегчить? — догадался Жилло.
— Дурак… Но я должен был стать первым ювелиром, думским ювелиром, иначе я не мог! Я больше не мог голодать, я в четырнадцать лет спину повредил и расти перестал, девчонка самая чумазая — и та была не для меня… Так вот, на последние гроши я стал собирать вещи старых мастеров. Жилло, как я учился! Сколько бумаги перевел на эскизы, я не скупился ни на бумагу, ни на уроки рисования, Жилло. А потом я вдруг понял, что больше ничего в мире прекрасного не осталось, только эти золотые розы… Потому что я не мог их повторить. Жилло, знаешь, на что я пустил тайну золотой грани и золотой насечки? Я топор с мотыгой на бляхах нагрудных всей Думе выгравировал! Топор с мотыгой, Жилло! Золотой насечкой с пазухой! Тьфу, вспомнить противно… А если бы я розы изобразил, меня бы — как принцессу с графом, на эшафот. И пожар бы не спас…
— Разболтался ты, — оборвал его Жилло. — Отдохни, отдышись. Может, поскрипишь еще. Хотя за доносы твои сам бы тебя пристукнул!
— Жилло, я не мог без того перстня… Я увидел его — и полюбил, ты так женщину не полюбишь, ребенка так не полюбишь, как я — этот перстень!.. Женщина — это тьфу по сравнению с тем камнем, я и в молодости это знал…
И тут ювелир, совсем уж растосковавшись, начал вспоминать несуразную свою молодость, голодную да холодную, и жалкую свою зрелость, без капельки живого тепла, и женщин каких-то пронырливых, так ничего и не понявших, и много всяких людей, обижавших его за почитай что девяносто лет жизни. Жилло слушал и молчал.
И противно ему было, что вот он сидит здесь, слушает предателя, доносчика, лгуна, и печально — маялся умирающий старик, пытаясь оправдаться и поверить в собственные оправдания.
— Слушай, Жилло. Ты тогда мне ведь не всю коллекцию вернул, самое главное ты и не брал… — признался наконец ювелир. — Ты взял то, что сверху. А были еще сокровища, шедевры… Знаешь, однажды я даже спас шедевр. Без меня он погиб бы…
— Однажды… — вздохнул Жилло. — Хотелось бы знать, как к тебе попали все прочие шедевры… Небось, за каждым — донос?
— Я покупал, Жилло… Люди знали, тайно несли мне… Но мне воздастся, Жилло — я действительно спас шедевр! Пойди, открой самый нижний ящик, он с секретом…
Ювелир захрипел и Жилло торопливо посадил его повыше.
— Планку в левой стенке отодвинь… — велел старик.
Все ногти себе ободрал Жилло, возясь с планкой. И извлек погнутый обруч, темный, грязный, с покосившимися зубчиками.
— Это, что ли? — спросил с немалым удивлением.
— Это.
— Ты бы его хоть почистил, свой шедевр…
— Незачем. Я и так знаю… Там сбоку я добрался до узора, погляди…
Жилло повертел обруч и увидел-таки пятнышко блестящее, полированное, а по нему — тончайшим резцом кусочек гирлянды роз. Повертел он еще в руках странный шедевр.
— Тут вроде камни были и кто-то их выковырял, — обратил он внимание на пустые гнезда. — Что же ты его не починил?
— Не мог, Жилло. Я же плохой ювелир! Я и вообразить не мог, какие ему нужны камни, как он был выгнут своим мастером. А вот тут шел накладной обруч — откуда я знаю, каким он был? Я чувствовал, что бы я ни сделал — я испорчу это чудо… Пусть уж остается, как есть.
— Потому он у тебя в коллекции и главный! — сообразил Жилло. — Ты же сто раз представлял его себе таким, каким он должен быть. И это было сто разных шедевров! Так?
— Ничего я не воображал… — вздохнул ювелир. — Куда мне воображать… Ты только не уходи, побудь со мной… немного осталось… Я ездил по южному побережью залива, и мне принесли его дети. Кто-то подобрал его… даже непонятно, когда… Взрослые выковыряли камни и продали… а обруч побоялись продавать из-за роз, наверно… Они же рыбаки, откуда им знать, что я покупаю в тайне? Накладной обруч дети отвинтили и потеряли… головы бы за это им поотвинчивать!
— Угомонись ты, больно шумно помираешь.
Жилло не верил, что старик действительно возьмет и скончается. Ну, весь в испарине и хрипит — мало ли по каким сквознякам хрыча носило? И сам себя не разумел: если он не верит в эту агонию, то зачем сидит и поправляет старому вруну одеяло? А если верит — то, наверно, надо бы с Гаем Балодом как-то помягче, хоть он и доносчик? А?
Трудно помирал старый ювелир. Придет в себя на несколько минут — ищет взглядом Жилло, еще что-то спешит ему рассказать о пряжке, купленной у слепой цветочницы, о браслете, полученном в заклад и не выкупленном, о странном хозяине, учившем его ювелирному ремеслу и вдруг ни с того ни с сего прогнавшем… Замолчит, продолжая держаться за руку Жилло, полежит без памяти, опять вскинется, опять заговорит непонятно о чем…
Раз этак сто хотелось Жилло встать и тихонько уйти. Он уж и служанку Клодину вполголоса звал — нет, как сгинула старая перечница! Оставалось сидеть на краю постели и ждать, сидеть и ждать…
И были это вовсе не самые приятные в жизни графского слуги сутки. Кроме всего прочего, он как у Денизы поужинал, так крошки во рту не имел.
Уже совсем стемнело, а темнело поздно, когда Дедуля с Малышом догадались его поискать. Но вот кусок хлеба принести — не догадались. Послал их Жилло хоть чего-то или купить, или стянуть. Пошли и
