– Будьте вы все неладны! – сказала наконец Адель. – Видно, судьба мне возиться с вами до скончанья века!
– Не так уж и плохо, поскольку он недавно и начался, – заметил Сергей Петрович, откидывая рукой серебрящуюся прядь и утирая пот со лба.
– Так ты не поедешь догонять арьергард своего маршала Удино? Или к штабу маршала Макдональда? – спросил нахватавшийся от маркитантки военных словечек Ешка.
– Да куда я поеду?!.
– Точно? – не унимался он.
– Клянусь пузом святого Гри!
Тут Ешка сунул в рот не то что восемь пальцев, а, похоже, и оба кулака. Раздался свист. И этому сногсшибательному свисту отвечал похожий.
– Ты что это затеял? – забеспокоился гусар.
Сергей Петрович, простая душа, все же знал, что цыгане на войне часто нанимаются в лазутчики. Ешка столько времени пропадал незнамо где – и мало ли чем могли подкупить цыгана?
Цыган расхохотался. И тут же послышался за корчмой треск.
Адель, Сергей Петрович и Мач побежали на шум. Инцис и Кранцис – за ними.
Прямо сквозь кусты ломилась запряженная в кибитку лошадь. Поводья держал смеющийся Пичук, а над его кудрявой головой торчали в три этажа физиономии прочего Ешкиного потомства.
– Ах ты лихорадка вавилонская! – воскликнул гусар.
Адель же попросту расхохоталась.
Подошел Ешка, ведя в поводу вороного жеребца.
И наступило странное молчание.
Цыган, гусар, маркитантка и Мач неторопливо переводили глаза с лица на лицо. Даже малыши притихли.
Первым осознал ситуацию Инцис. Без лишних размышлений подошел котяра к повозке, наскоро поточил когти об оглоблю – и прыгнул прямо в объятия к цыганятам. Кранцис, набегавшийся за день, почесал задней лапой за ухом – и уставился на Пичука в надежде, что ему укажут рукой, где располагаться. Пичук похлопал по сложенной в восемь раз старой попоне – и пес моментально оказался рядом с возницей.
– Ну, мой маленький Серж? Что будешь делать со всем этим воинством? – спросила Адель. – Возьми на воспитание! Лет через десяток будет у тебя свой эскадрон!
– Эскадрон!.. – гусар даже возмутился. – Хороша компания! Орава младенцев, пес и кот! Только дойной коровы недостает!
– Однако ж придется тебе компанию возглавить, – не унималась маркитантка. – Другого-то эскадрона тебе пока не дадут.
И направилась к коновязи за своей Фортуной.
– В Санкт-Петербургской кунсткамере место столь несусветному эскадрону!.. Эскадрон! Эскадронище!..
– И командование придется принимать сразу же, – настойчиво внушала Адель. – Того гляди, придут искать вот этого красавца…
Она повела рукой в сторону Ешки, от чего цыган приосанился, но палец маркитантки ткнул в краденого жеребца.
Сергей Петрович буркнул что-то под нос.
– Ну, что же ты?… – спросила маркитантка и добавила, как полагается во французской армии при обращении к начальству: – … мой командир?..
Сказала она это так, что Ешка безнадежно вздохнул.
– Сколько лет мечтал эскадроном командовать… Дождался! Указом его императорского величества поручик Орловский назначается!.. – провозгласил гусар и вдруг замолк, прислушиваясь. Насторожился и Ешка.
– По коням! – крикнула Адель и вскочила в седло. Все ее имущество было уложено в два мешка и приторочено сзади.
Вороной с минуту не давался Ешке. Когда цыган с ним сладил, уже и Мач сидел на своей убогой кляче, и Сергей Петрович – на сером Аржане. Даже Пичук приподнялся, ожидая приказа…
– Несусветный эскадро-он! Слу-шай мою ко-ман-ду! По трое в ря-ад за-ез-жа-ай! – торжественно, как полагается, пропел гусар.
И получилось рядов – один ровно.
Но встал он поперек дорожки, ведущей к корчме, так твердо, как если бы за ним построилось несокрушимое воинство.
– Обоз пойдет в арьергарде, – распорядился командир.
– Сзади пристраивайся! – перевел Пичуку на человеческий язык Ешка.
– На рыся-ах – марш! – Сергей Петрович заломил кивер зверски набекрень, присвистнул – и Аржан с места принял именно широкой, неутомимой полевой рысью.
Глава тринадцатая, о вольной песне
Конечно, будь Сергей Петрович во главе боевого гусарского эскадрона – повел бы лихих наездников большой дорогой, ни от кого не таясь, и даже с той целью, чтобы барыням и барышням дать полюбоваться. Но когда в состав эскадрона входят цыганский табор, беглый крепостной местного барона и украденный у какого-то прусского офицера жеребец, лучше такое воинство вести узкими лесными дорожками, уже не тропками, потому что по ним сани с дровами зимой запросто проезжают, но еще и не большаком.
Ехали молча.
Гусар прекрасно понимал, что через парочку опасных деньков выберется он из цыганской кибитки, отряхнется – и пойдет докладывать начальству, где столько времени пропадал. А начальства он не любил – тем более, что оно уже было предуведомлено о печальных обстоятельствах его перевода из полка в полк. Да и кто любит слишком осведомленное начальство?
Впереди покачивался в седле, опустив голову, Сергей Петрович. Следом – Паризьена, так и норовя сбоку заглянуть ему в лицо. Но нарушить раздумье синеглазого гусара она не решалась.
Даже Ешка и Мач не перебрасывались шуточками. Все словно берегли тишину вокруг командира.
Первым почувствовал неестественное молчание сам Сергей Петрович. Он повернулся к эскадрону – и широкая улыбка раздвинула ему губы, пытаясь смягчить маской бесшабашного веселья острые черты осунувшегося лица.
Смотрела Паризьена в это лицо, затаив дыхание, и если бы произнесли милые губы: «Иди за меня на смерть, Адель!», то она и пошла бы. Такая острая жалость разрывала изнутри сердце. Смотрела она – и казалось ей, что прибавилось седины в пепельном чубе, что совсем побелели виски… а лицо так и остается вечно-молодым…
Изрядно грустно было Паризьене, а резкая зубастая улыбка Сергеева еще более грусти прибавила.
– Ну, что ж вы, други, приуныли? – спросил гусар. – Что за панихида? Кого оплакиваете? Бодрее, други! Вот песню бы… Ага, вспомнил!
Недоумение отразилось на всех лицах при виде этакой бодрости. Но препятствовать Сергею Петровичу не стали. Каждый про себя решил, что при сердечной хворости песня может получше лекарства послужить.
– Я слышу голос громкой славы! Бегу, лечу на бой кровавый! – вдруг что есть мочи завопил Сергей Петрович.
С ближайшего куста сорвалась стайка воробьев и в панике улетучилась.
Кони присели на задние ноги.
Эскадрон ошалело уставился на командира, причем рот Мачатыня сам собой открылся от изумления, бедняжку Адель передернуло, как от вида призрака, а Ешка весьма натурально изобразил гримасу зубной боли и даже тихонько зашипел при этом.
Каждый час эскадрон обнаруживал в своем командире все новые достоинства, но, видно, пришел черед и недостатков. Природа, увы, совершенно обделила красавца гусара музыкальным слухом, да и голосом соответственно, о чем сам он и не догадывался.
