– О Джабир, не читай мне больше стихов! – задыхаясь от рвущихся из горла рыданий, воскликнула Абриза. – Я не могу тебе ответить на них! Все в моей жизни иссякло, и ушло, как вода в песок, и не вернется, как сборщики мимозы из племени Бену Анза!
– Разве ты не находишься сейчас в царском дворце Хиры? – спросил озадаченный аль-Мунзир. – Разве ты больше не любишь аль-Асвада, а он не любит тебя?
– Аль-Асвад не способен любить женщину, он любит только свою честь и свой царский трон! – воскликнула Абриза. – А я… А что касается меня… Будь оно проклято, это черное ожерелье! Оно околдовало меня! А когда я сняла его – мир стал иным, и аль-Асвад мне больше не нужен, и не хочу я сочинять о нем стихов!
Она хотела сказать все это более тонко с самого начала, когда посылала евнуха Масрура за Джабиром, хотела испытать этими словами аль-Мунзира, но слова вырвались сами собой, так что она сама поразилась им – и вдруг поняла, что недалека от истины…
А ее собеседник, дожив до таких лет, знал, что не нужно перечить женщине, говорящей о своих чувствах, и чем меньше ей возражать, тем скорее она успокоится. Однако то, что Абриза сказала об аль- Асваде ему вовсе не понравилось.
– Чего же ты хочешь, о владычица красавиц? – старательно скрывая свое возмущение, спросил аль- Мунзир. – Если аль-Асвад тебе больше не нужен, может быть, нам отправить гонца к твоему отцу, чтобы он забрал тебя?
– Нет, только не это, о Рейхан! – забывшись, Абриза вспомнила рабское имя, к которому привыкла за год жизни под общим кровом. – Я не хочу в монастырь!
– Тогда пусть тебя возьмет твоя мать и найдет тебе мужа, – аль-Мунзир старался сохранять терпение, насколько хватало сил. – Раз уж она отыскалась, то пусть позаботится о тебе.
– Моя мать? У нее голова набита какими-то бреднями! Знаешь, чего она требовала от меня? Чтобы я пошла с ней к какому-то мерзкому старику, подобному пятнистой змее, чтобы сперва стать его невестой, а потом отказать ему! И все это потому, что сама она когда-то любила этого старика! Слыхал ли ты что-либо подобное?
Аль-Мунзир покачал головой. Воистину, нельзя было доверять судьбу своенравной Абризы женщине, которая строит такие подозрительные замыслы.
– Ну, тогда, о госпожа, остается только призвать Джевана-курда, который обещал ввести тебя в свой харим, и поручить ему заботу о тебе, и избавить наши плечи от этой ноши! – сказал он, и Абриза не поняла, шутит чернокожий великан или уже сердится на нее всерьез.
Равным образом не помнила она таких обещаний со стороны Джевана-курда, но, возможно, их и не было, а веселая мысль о его женитьбе возникла в беседе приятелей у скатерти, уставленной напитками.
– О Джабир, а разве нет иного пути? – изогнувшись и приподнявшись так, чтобы заглянуть ему в глаза, спросила она. – Ну, подумай же хорошенько, заклинаю тебя именем Аллаха! Я не могу вернуться к отцу, я не могу жить с матерью, я не могу стать женой аль-Асвада – так что же мне делать, куда мне деваться?
Аль-Мунзир видел, что Абриза оказалась в тупике, куда сама себя загнала, и отказывается от разумных решений потому, что у нее на уме есть некое неразумное, и ей зачем-то нужно, чтобы ее силой или уговорами заставили принять это неразумное решение, но в чем заключается причуда женщины – он, как и многие мужи, привыкшие к покорности пленниц, угадать не мог. А когда взгляд еще влажных от слез глаз Абризы стал долгим и настойчивым, разгадка словно бы забрезжила перед ним – и сама мысль о такой разгадке вселила в его сердце ужас.
Он не мог продолжать эту беседу так, как хотелось Абризе, ибо на сей раз она избрала опасную причуду.
Поэтому, когда на ум аль-Мунзиру пришла мысль, позволявшая отвлечь Абризу от чреватых последствиями рассуждений, он искренне обрадовался и возблагодарил Аллаха.
– Прежде, чем обвинять в чем-то аль-Асвада, утри слезы и, реши, о госпожа, остаешься ли ты христианкой или же принимаешь ислам! – сказал он. – Если ты остаешься христианкой – то поезжай к своему отцу или к кому-то из родственников, и избавь нас от заботы о себе. Довольно того зла, что ты уже причинила аль-Асваду. Ведь только из-за тебя он восстал против отца и брата, только из-за тебя чуть не погиб позорной смертью.
Абриза, не ожидав такой суровой речи, действительно вытерла глаза.
– А если ты не хочешь жить в хариме аль-Асвада, но принимаешь ислам – то соверши это наконец, и тогда аль-Асвад поселит тебя в любом из своих городов, и назначит тебе содержание, и со временем, если Аллаху будет угодно, твоя судьба переменится к лучшему.
От такого неожиданного предложения Абриза лишилась дара речи.
Человек, сидящий перед ней, выпрямившись и расправив широкие плечи, уже не был сладкоголосым сотрапезником – он был Предупреждающим, снова вступившимся за друга и названного брата, он был воином, который обучен вести изысканную беседу с красавицами, но более этого не желает.
Таким Абриза видела его во время многодневной скачки через пустыню – и даже не видела, потому что его лицо было закрыто или концом тюрбана или кольчатым забралом шлема, а скорее ощущала, ибо, как всякая женщина, за много фарсангов ощущала подлинную силу воина и мужа.
И таким он ей понравился, хотя вовсе не понравились его слова.
– О аль-Мунзир, что такое ты говоришь? Ты – бесноватый, или твой разум поражен! Ты не отличаешь горькое от кислого и четверга от субботы, раз ты предлагаешь мне поменять веру, клянусь Аллахом! – опомнившись, закричала она и осталась сидеть с открытым ртом, когда Джабир аль-Мунзир, всплеснув широкими черными с золотом рукавами, расхохотался во всю мощь глотки, сверкая белоснежными зубами и раскачиваясь.
– Я не буду больше спрашивать тебя о твоей вере, ибо не родился имам, который взялся бы точно определить ее, – отсмеявшись, сказал аль-Мунзир. – Благодарение Аллаху, твоя печаль развеялась и твое состояние улучшилось, и я ни слова не скажу аль-Асваду о том, что ты мне тут наговорила. У нас женщины не отрекаются от своей любви лишь потому, что их удручает уединение харима.
Абриза разозлилась до крайности.
Этот человек не понял ни единого из ее намеков!
Она не желала больше быть женой аль-Асвада, она не хотела ни в монастырь, ни к отцу и ни к матери, так что же оставалось – за исключением харима Джевана-курда, разумеется?
Любой слабоумный, кого родственники привели просить подаяния у дверей мечети, понял бы, какова цель Абризы, а этот чернокожий, да поразит его Аллах в сердце и в печень, при всей своей предусмотрительности, оказался глупее слабоумного!
Абриза встала с подушек, ибо ей казалось неприличным говорить сидя о том, что казалось ей сейчас важнее всего на свете.
Встал и аль-Мунзир, сделав при этом два шага назад, чтобы не стоять слишком близко к женщине, которая должна войти в харим его названного брата.
– Не уходи, заклинаю тебя! – воскликнула красавица. – О Джабир, разве ты окончательно забыл те дни, что мы провели вместе?
– С чего бы мне забывать их? – осведомился, насторожившись, чернокожий великан. – Вместо того, чтобы сражаться рядом с аль-Асвадом, я жил жизнью жирного евнуха, только и зная, что есть, пить и спать! Я ощущал себя подобно узнику в тюрьме, у которого даже нет рукоделия, чтобы дни не тянулись так долго. Аль-Асваду следовало хотя бы дать мне в дорогу нитки и пряжу, чтобы я, подобно узнику, плел шнурки для шаровар! А мой собственный шнурок для шаровар стал мне за этот год тесен, клянусь Аллахом!
– И это – все, что ты можешь вспомнить, о аль-Мунзир? – искренне удивилась Абриза. – Разве ты забыл, как играл с моим сыном? И как пел мне песни арабов? И как учил меня прекрасным стихам?
Тут ей действительно пришли на ум стихи из тех, которые читал Джабир аль-Мунзир, когда в
