размял ноги. – Клянусь Аллахом, я ничего не понял! Ты ведь хотела выйти замуж за аль-Асвада, и он хотел взять тебя в жены, и твой гороскоп явственно пророчил это, так при чем же тут твои знаки? Если бы не они – ты бы не привела в Хиру своих людей и аль-Асвад погиб бы мучительной смертью. Он должен благодарить Аллаха за то, что пьяный Сабит вспомнил проделки магов и выжег у тебя на щеке эти два слова – «Шайтан-звезда»!
– Он хотел забыть о них, но не смог, о Хайсагур! Я не упрекаю его, клянусь Аллахом, мне не в чем его упрекнуть, но он всегда видел бы эти знаки на моем лице, даже в полнейшей темноте! И он всегда помнил бы, что женился из долга чести на уродине, подобной пятнистой змее! А потом он взял бы других жен, а я была бы подобна той слезинке, которую испытывают, лишь будучи в затруднении. Дело сделано, о Хайсагур – брачный договор подписан, и я не буду обременять его своим уродством!
– Но раз тебя так беспокоит твоя внешность, тебе нужно вернуться к отцу, чтобы он отправил тебя в Афранджи, – разумно рассудил оборотень. – Там такие, как ты, – дочери благородных семейств, и ты сама видела, какими почестями франки окружают своих знатных женщин. Твой брачный договор не будет у них правомочен, о женщина, и в Афранджи ты станешь одной из самых красивых, и найдешь себе мужа, невзирая на эти знаки, ведь вы, женщины, умеете замазывать красками такие вещи…
– Я не поеду в Эдессу искать отца и видеть не хочу Афранджи! Разве ты еще не понял, почему я пришла сюда?
Хайсагур развел руками.
Джейран быстро подошла к нему и обняла за шею.
– Я хочу жить тут, с тобой! – торопливо заговорила она. – Я хочу помогать тебе, и готовить для тебя пищу, и стирать твою одежду! А если Аллах пошлет нам детей – я хочу растить этих детей!
– Погоди, погоди, ради Аллаха! – перебил ее оборотень, взяв за плечи и несколько отстраняя от себя. – Ты сама не понимаешь, что говоришь! Из двадцати женщин, которых гули берут в жены, только одна может выносить и родить ребенка!
– Вот я и буду этой двадцатой женщиной! – отвечала Джейран. – Я обо всем подумала, о любимый! Я знаю очень мало, но я привыкла не поддаваться бедствиям! Если вообще в человеческих силах сделать какое-то несложное дело – я его сделаю, клянусь Аллахом! Я вышла из этого разбойничьего рая, прошла через горы, я не побоялась джиннов, я возглавила тот отряд, который освободил аль-Асвада – и ты сам знаешь, что я еще сделала! Аллах сохранил мне жизнь, и всякий раз, как я избавлялась от смерти, я как бы слышала его голос: «Я храню тебя ради того, чтобы и ты кого-то спасала и сохраняла, я даю тебе жизнь, чтобы и ты кому-то дала жизнь!» Аль-Асвад не нуждается во мне, и Салах-эд-Дин не нуждается во мне, и нет мне нужды в тех женихах, которых мне найдут посредницы ради моего приданого! Я пришла к тебе не потому, что больше мне было некуда идти, о Хайсагур! Ведь об этом ты подумал, о любимый?
– О Аллах, ведь когда-то из этой женщины каждое слово приходилось вытягивать клещами, словно больной зуб! – сказав это, Хайсагур вдруг смутился, негромко рассмеялся и погладил Джейран по голове. Она изловчилась и поцеловала крупную темнокожую руку оборотня.
– Может быть, я – единственная женщина, которая может дать жизнь твоим детям, – Джейран покраснела до ушей. – И ты же хочешь этого!
– А ты не боишься, что наши дети будут горными гулями? – спросил Хайсагур. – Ты не боишься, что гули, когда узнают, что ты рожаешь мне детей, придут и заберут их, чтобы воспитать на свой лад? И если они уродятся в меня – им придется всю жизнь провести в этой крепости…
– А разве ты сам всю жизнь провел в крепости? Они найдут себе дорогу не хуже нашей, если будет на то милость Аллаха, – возразила Джейран.
– Да – мальчики найдут. А если ты, о женщина, возьмешь и нарожаешь мне дочерей? Ты подумала, какие это будут красавицы?
Хайсагур все посмеивался, удерживая Джейран на некотором расстоянии.
– Видишь ли, о любимый, если бы я была красавицей, то уже давно рожала бы детей какому-нибудь бедуину, или была брошена Салах-эд-Дином ради другой красавицы, помоложе годами, или вообще досталась бы толстому купцу, владельцу многих наложниц. А теперь я даже рада своему уродству – ведь ты будешь во мне уверен, о Хайсагур, ты будешь твердо знать, что я тебя не покину. Видишь, я действительно все обдумала.
– Ты красавица, о Джейран, – сказал оборотень. – Во всех землях франков не найти такой, как ты.
Вдруг Джейран улыбнулась – ей пришла в голову лукавая мысль.
– Афранджи по воле Аллаха далеко, а вот в этой крепости я воистину буду первой красавицей! Чего же тебе еще нужно, о любимый? Поверь, у меня хватит силы быть с тобой, рожать и растить наших детей!
Хайсагур ничего не ответил. Его молчание длилось так долго, что Джейран забеспокоилась. По лицу гуля-оборотня она видела, что мысли, посетившие его, невеселого свойства. И она тоже молчала, давая ему возможность разобраться с этими мыслями.
– Я боюсь… – вдруг сказал Хайсагур. – Я боюсь твоей близости… Я боюсь погубить тебя… Я не могу приблизить тебя к себе!
– Значит, ты любишь меня? – спросила Джейран.
Он ничего не ответил.
Да ей и не нужно было ответа.
Она развела обеими руками полы халата, еле сходящиеся на широкой груди Хайсагура, и рванула на себе кушак.
– Ты еще не знаешь, что это, – сказала девушка, когда гуль увидел черное ожерелье. – А я знаю! И я поняла, зачем мне дал его старый фалясиф Гураб Ятрибский! Я поняла, чего все они ждали от меня! И у меня хватит силы!.. Помнишь – тогда, ночью, в караван-сарае?..
Джейран распахнула на себе платье еще больше и прижалась обнаженной грудью к обнаженной груди Хайсагура, так, что ожерелье, впечатавшись в кожу, причинило боль и ей, и ему.
– Вот и все, – прошептала она. – Я – твоя, клянусь Аллахом, а ты – мой. Вот и все… И не надо ничего больше говорить… И пропади он пропадом, мой гороскоп! Я родилась под твоей звездой, о Хайсагур! Я родилась под звездой аль-Гуль! И поэтому я могу быть только твоей, о любимый…
– Да замолчите ли вы когда-нибудь, о несчастные? Я с таким трудом убаюкала этого ребенка, а вы сели у дверей и ругаетесь скверными голосами, словно двое нищих под дверьми мечети из-за погнутого даника!
– Разве нет у тебя невольниц, чтобы баюкать ребенка, о Шакунта? Разве аль-Асвад не подарил тебе целый дворец с невольницами, евнухами, поварами и всем, что в таких случаях полагается? А если не подарил – то где же мы тогда находимся, о владычица красавиц?
– О Шакунта, виной тому только твое упрямство! Я предложил бы тебе дворец вдвое больше, и послал бы купить невольниц, опытных в уходе за детьми, и я…
– О Аллах, почему ты до сих пор не покарал этих двоих? Ребенок так долго не хотел засыпать, и кряхтел, и хныкал, и вот он наконец спит, а они вопят, словно два ишака, увидевших шайтана! За что покарал ты меня их обществом, о Аллах?
– Если ты не хочешь нас видеть, мы уйдем, о Шакунта.
– Да, мы уйдем, и не станем мешать тебе баюкать ребенка, клянусь Аллахом.
– Значит, вы сядете и будете вопить в другом месте. Погодите, я уверюсь в том, что мое дитя заснуло надолго, и положу мальчика в колыбель, а тогда пусть уж невольницы присматривают за ним. Их у меня два десятка, о Мамед, и даже в молодости, когда я только вышла замуж, я не имела их столько, а проку от них – ни на дирхем! Аль-Асвад решил почему-то, что, чем красивее и моложе будут мои женщины, тем больше от них пользы в уходе за ребенком! И он потратил тысячи динаров на совершенно бесполезный товар! А что умеет четырнадцатилетняя девушка? Или двадцатилетняя, которую десять лет обучали только петь, играть на лютне и сочинять стихи? Ради Аллаха, о почтенный Мамед, сходи со мной к посреднику, чтобы выбрать разумных женщин средних лет, которые не берут ребенка на руки, словно сосуд с кипящим и плюющимся маслом!
– О Шакунта, почему это его ты зовешь Мамедом, а не Барзахом, и даже почтенным
