Из отчета Клематиса ясно следовало, что первую экспедицию снарядили именно для поиска лиры. Я вспомнила рассказ о том, как архангел Гавриил подарил наблюдателям лиру, — Валко упоминал об этом на лекции, но даже тогда он ни слова не сказал о значении инструмента. Как можно было скрывать такую важную деталь, удивилась я. Я расстроилась еще больше, когда поняла, что Габриэлла, скорее всего, читала записки Клематиса, поэтому знала о важности лиры. И все же она, как и Валко, ничего не рассказывала об этом. Почему они не доверяли мне? Клематис говорил: «Прелестная музыка воздействовала на сознание, и мне казалось, что я схожу с ума от блаженства» — но какой на самом деле была та божественная музыка? Мне было горько оттого, что те, кому я больше всего доверяла, те, кому была настолько предана, обманули меня. Если они не сказали мне правду о лире, то, разумеется, могли утаить и другую информацию.
Терзаясь сомнениями, я услышала под окном спальни шум автомобиля. Я отодвинула штору и с удивлением обнаружила, что небо посветлело и приобрело бледно-серый оттенок, окрасив улицу туманным предчувствием рассвета. Ночь прошла, а я так и не заснула. Но я была не единственной, кто провел ночь без сна. В призрачном свете я видела, как Габриэлла вышла из автомобиля, белого «ситроена трекшин авант». Хотя на ней было то же самое платье, что и в атенеуме, — атласное и блестящее, за прошедшие несколько часов Габриэлла сильно изменилась. Волосы растрепаны, плечи опущены от изнеможения. Она сняла длинные черные перчатки, открыв бледные руки. Габриэлла отвернулась от автомобиля, словно размышляя, что делать, и вдруг обхватила голову руками и зарыдала. Из машины появился водитель, мужчина, чье лицо я не могла рассмотреть, и хотя я не знала его намерений, мне показалось, что он хочет причинить Габриэлле зло.
Несмотря на ревность и обиду, моим первым порывом было помочь подруге. Я выскочила из квартиры и помчалась вниз по лестнице, надеясь, что Габриэлла не уедет прежде, чем я выйду на улицу. Но, добежав до выхода, я увидела, что ошиблась. Вместо того чтобы обижать Габриэллу, мужчина обнял ее и держал в объятиях, пока она плакала. Я стояла в дверном проеме, смущенно глядя на них. Мужчина нежно гладил ее по волосам и говорил с нею, как мне показалось, как любовник, хотя в мои пятнадцать лет меня еще никто так не гладил. Тихонько приоткрыв дверь, так чтобы меня не заметили, я услышала Габриэллу. Сквозь рыдания она с отчаянием повторяла: «Я не могу, не могу, не могу». Я предполагала, что вызвало приступ раскаяния Габриэллы — наверное, ее наконец-то замучила совесть, но мое удивление возросло при следующих словах мужчины:
— Но ты должна. Нам ничего не остается, кроме как продолжать.
Я узнала голос. И поскольку становилось все светлее, я увидела, что мужчина, который успокаивал Габриэллу, был не кто иной, как доктор Рафаэль Валко.
Я вернулась в квартиру и уселась в своей комнате, ожидая услышать на лестнице шаги Габриэллы. Наконец загремели ее ключи, она отперла дверь и вошла в прихожую. Вместо того чтобы уйти к себе, она прошла на кухню. По звону чашек я поняла, что она варит себе кофе. Борясь с желанием присоединиться к ней, я ждала в своей темной спальне и прислушивалась, словно шум, который она подняла, мог помочь мне понять, что произошло на улице и какова природа их отношений с доктором Рафаэлем Валко.
Вскоре я постучалась в дверь кабинета доктора Серафины. Было раннее утро, всего только семь часов, но я знала, что она там и работает. Она сидела у секретера, волосы собраны в строгий пучок, ручка зависла над открытым блокнотом, словно я застала ее, когда она дописывала предложение. В том, что я пришла к ней в кабинет, не было ничего необычного — ведь я каждый день в течение многих недель работала на ярко-красном диване, систематизируя бумаги Валко. Мои усталость и волнение после знакомства с записями Клематиса, должно быть, были заметны. Доктор Серафина села на диван рядом со мной и потребовала объяснить, что привело меня к ней в такой ранний час.
Я положила между нами перевод доктора Рафаэля. Пораженная, Серафина взяла брошюру и стала листать тонкие страницы, вчитываясь в слова, которые когда-то перевел ее муж. Пока она читала, я увидела — или вообразила себе, что увидела, — на ее лице отблеск молодости и счастья, как будто с каждой перевернутой страницей время шло вспять.
Наконец доктор Серафина сказала:
— Мой муж нашел записи преподобного Клематиса почти двадцать пять лет назад. Мы проводили исследования в Греции, в деревушке у подножия Родопских гор, которую Рафаэль разыскал после того, как случайно наткнулся на письмо монаха по имени Деопус. Письмо было отослано из горной деревни с населением несколько тысяч человек, где Клематис умер почти сразу после экспедиции, и в нем содержался намек на то, что Деопус записал последний отчет Клематиса. В письме присутствовало очень неопределенное обещание какого-то открытия, и все же Рафаэль поверил своей интуиции и предпринял поездку в Грецию, хотя многие считали это донкихотством. Это было важное время в его карьере — в наших карьерах. Открытие имело для нас великие последствия, принесло нам признание и приглашения выступить в крупнейших институтах Европы. Перевод укрепил его репутацию и обеспечил нам место здесь, в Париже. Я помню, каким счастливым он ехал сюда, сколько оптимизма в нас было.
Доктор Серафина внезапно остановилась, словно сказала больше, чем хотела.
— Интересно знать, где вы нашли это.
— В помещениях хранилища под академией, — ни секунды не колеблясь, ответила я.
Я не могла солгать своему преподавателю, даже если бы захотела.
— Наше подземное хранилище очень хорошо скрыто, — сказала доктор Серафина. — Двери заперты. Вам нужен был ключ, чтобы войти туда.
— Габриэлла показала мне, как найти ключ, — ответила я. — Я вернула его в тайник под крайним камнем.
— Габриэлла? — Доктор Серафина изумилась. — Но откуда Габриэлле известно про тайник?
— Я думала, вы знаете. Или, — я взвешивала каждое слово, чтобы не сказать лишнего, — может быть, доктор Рафаэль знает.
— Я определенно не знаю и уверена, что мой муж тоже ничего не знает, — возразила доктор Серафина. — Скажите, Селестин, вы не замечали в поведении Габриэллы ничего странного?
— Что вы имеете в виду? — спросила я.
Я откинулась на прохладный шелк спинки дивана, с нетерпением ожидая, что доктор Серафина поможет мне понять загадку Габриэллы.
— Давайте я скажу вам, что я наблюдаю, — предложила доктор Серафина.
Она подошла к окну, и ее осветил неяркий утренний свет.
— За последние месяцы Габриэлла изменилась до неузнаваемости. Она отстала в курсовой работе. Два последних ее эссе были написаны значительно хуже, чем она может, хотя они все равно так хороши, что только преподаватель, который знает ее так же, как я, заметил бы разницу. Она проводит много времени вне академии, особенно по вечерам. Она изменила внешность и стала похожа на девушек из квартала Пигаль. И, что хуже всего, она стала себя истязать.
Доктор Серафина повернулась ко мне, словно ожидая, что я начну возражать. Я промолчала, и она продолжила:
— Несколько недель назад я видела, как она нанесла себе ожог на лекции моего мужа. Вы знаете, о чем я говорю. Это самый тревожный опыт в моей карьере, хотя, поверьте, я повидала многое. Габриэлла поднесла пламя к голому запястью, и невозмутимо сидела, пока обугливалась ее кожа. Она знала, что я смотрю на нее, и, словно бросая вызов, уставилась на меня в ожидании, что я прерву лекцию, чтобы остановить ее. В поведении Габриэллы было больше, чем отчаяние, больше, чем обычное ребяческое желание внимания. Она потеряла контроль над собой.
Я хотела возразить, сказать доктору Серафине, что она не права, что я не замечала тревожных симптомов, которые она описала. Я хотела сказать, что Габриэлла обожглась из-за несчастного случая, но не смогла.
— Разумеется, Габриэлла встревожила меня, — сказала доктор Серафина. — Я хотела немедленно вмешаться — девочка прежде всего нуждалась в медицинской помощи, — но передумала. Ее поведение указывало на наличие психического заболевания, и если это так, я не хотела усугублять проблему. Однако я боялась другой причины, которая не имела ничего общего с психическим состоянием Габриэллы, но не менее значительной.
Доктор Серафина прикусила губу, словно сомневаясь, стоит ли продолжать, но я уговорила ее. Мое
