Эдвард поднял на него воспаленные глаза, сухими губами сказал: «Спасибо». Он понял все. Оленьки больше нет.
– Как дочка? – спросил через минуту.
– Славная девочка, – ответил доктор. И улыбнулся. – Пойдемте, я вам ее покажу.
Эдвард не хотел смотреть ребенка. Ему было все равно. И врач это хорошо понял. Кто-кто, а он всякого повидал на своем веку и знал, что лучшее лекарство сейчас для этого мужика, убитого горем, – его попискивающий комочек.
Так оно и случилось.
Да, потом у Эдварда было очень тяжелое и страшное – похороны Оленьки. Но сейчас этот мудрый врач дал ему хорошее лекарство, которое помогло ему выдержать все. Когда он взял в руки свою девочку, он понял: вот она, их с Оленькой, жизнь, вся в этом крошечном тельце. Девочка спала. Он очень хотел посмотреть, какого цвета у нее глаза, а она все спала и спала. И тогда он спросил у врача.
– Голубые, – просто ответил тот.
– Как у мамы, – сказал Валевский. И заплакал.
Оленьку Валевскую похоронили в карельской деревне, откуда Эдвард увез ее в тот страшный день. Везти тело в Ленинград у Валевского не было денег. И батюшка местной церкви, в которой отпевали Ольгу, убедил Эдварда, что совсем не важно, где упокоился человек.
– Важно, чтобы он был тут. – Батюшка Михаил приложил руку к своей груди.
Потом у Эдварда Валевского появилась возможность перенести могилку в Петербург, но он стал с годами набожным и всегда вспоминал батюшкин жест – ладошку на груди. Оленька была с ним, в его сердце. Поэтому тревожить прах любимой он не стал. Просто каждый год выбирался в эту карельскую глушь с тем, чтобы поправить оградку, посидеть в тиши на деревянной лавочке у ухоженной могилки на старом деревенском кладбище. Удивительно, но в каждый его приезд все эти годы здесь была чудная сухая погода. А ему вспоминалось жуткое сентябрьское ненастье, разбитая грузовиками дорога, безногий дядя Саша, с которым везли они Оленьку в районную больницу, и она, любимая Оленька, то дрожащая от озноба, то задыхающаяся от жара.
Он так и не простил себя. И другую женщину не искал. Родственники и друзья пытались знакомить Эдварда с невестами, но он слышать ни о чем не хотел. У него на руках было двое детей, и он представить себе не мог, что в доме появится чужая женщина, которая будет воспитывать Ингмара и Ингу.
Родственники отступились, решили, что Эд – мужик умный, сам разберется. И так получалось, что ни к одной женщине, встретившейся на его пути, его совсем не тянуло. Сначала он на них вообще не смотрел, занимался воспитанием маленькой дочки, а потом наступило время больших перемен, на Эдварда свалился бизнес финского дяди, он с головой ушел в работу. И сына привлек.
Ингмар, рано оставшийся без матери, был сильно привязан к отцу. А сестренку любил больше жизни. Это он попросил отца не приводить им другую «маму». И Эдвард дал ему слово. Но наверное, не это было главным в его одиночестве. У него была любовь – Оля. А все остальное любовью не было. И как ни пытались захомутать его одинокие дамы, ни у одной это не получилось.
Потом, когда Инга стала взрослой и у Ингмара давно была семья, они сами говорили отцу, чтобы он подыскал себе половинку. Но он смеялся и говорил:
– Моя половинка давно в лучшем мире, меня ждет…
Казалось, он был счастлив тем, что так сложилась жизнь. Однажды в откровенном разговоре сказал Инге, что он не раз и не два пробовал устроить свою жизнь, но отношения с женщинами не складывались. И не потому, что они такие все плохие. Как раз наоборот: ему встречались в жизни замечательные женщины. Но он их не любил. А жить вместе только потому, что так хотелось им, он не мог.
– Дочка, ты не переживай! У меня есть вы. Все остальное я как-нибудь решу…
Видимо, он «как-нибудь» и решал проблемы своего одиночества, но другую жену в дом не привел.
И еще одно огорчало стареющего Эдварда: у Инги не было дня рождения. Он стал днем смерти ее матери, и поэтому отмечать его в семье было не принято.
…Папа по странному стечению обстоятельств тоже ушел в этот день. Когда Инга пришла к нему утром и сказала, что уже побывала в храме и поставила свечку за упокой мамы, отец, посмотрев на нее каким-то особым, просветленным взглядом, вдруг уронил:
– Две скоро будешь ставить…
Он отправил ее, объяснил, что хочет отдохнуть. И когда Инга пришла к нему через пару часов, отец уже был без сознания. А уходя, вдруг вздохнул, улыбнулся и произнес чуть слышно:
– Оленька…
– Как ты там устроилась? Рассказывай! – кинулась с расспросами Тося, едва они присели за столик в крошечном уличном кафе почти под окнами квартиры Кузнецовых. Как Тося ни уговаривала, заходить к ней Инга отказалась. Очень боялась, что придется тете Соне докладывать о своих не совсем веселых делах.
– Нормально все. Думаешь, работаю? Шиш с маслом! Отдыхаю! – Инга посмотрела на подругу. – Ты знаешь, я ведь никогда вот так не отдыхала. Все какие-то SPA-курорты были, ванны с массажами. А тут – дача деревенская, быт не очень устроенный, а мне нравится! Самое тяжкое – одиночество. Сначала, конечно, поплакала в подушку. А потом втянулась. Вот клумбы вам вокруг дачи делаю. Сама! Представляешь?!
Тося не представляла. У Инги благоустройством территории вокруг ее отцовского дома занимались специальные садовники. После них оставалось только поливать. И вдруг – Инга в этой роли! Трудно представить.
– Да ничего сложного, как оказалось. – Инга улыбнулась, вспоминая, как вместе с кустиком «разбитого сердца» соседка подарила ей… коровью лепешку для удобрения. Инга несла лепешку в мешочке, а он порвался. Ей пришлось собирать драгоценное удобрение руками.
– Крестьянка! – со смехом констатировала Тон я.
– Ну да, можно и так сказать. Вот Митеньку везу, теперь мне с ним хорошо будет…
– Ну а дома что? – осторожно спросила подруга.
– Дома тихо и чисто, – ответила Инга. – Я не скрывала, что была. Как скроешь? Митю же забрала! Написала записку Кате, чтоб она не переживала.
– А Стасу?
– А что Стасу? Стасу я ничего не написала. – Инга помолчала. – Тось, время показало, что я не смогу смириться. Наверное, как говорит твоя мама, мы и правда тупые кое в чем, раз мужики от нас убежали: от тебя – к соплюхе, у меня – еще хуже. Но другими-то мы не станем. Наверное, надо признать, что брак наш себя изжил. И у меня главное на повестке дня – как все это сыну и брату сказать…
Он ворвался в ее жизнь двадцать лет назад. Инга готовилась поступать в университет – подала документы на исторический, думала только о предстоящих экзаменах. Она не выпускала из рук учебников и любой удобный случай использовала с толком: прочитывала пару-тройку страничек из книжки. Они только-только вернулись в Ленинград из Карелии, обживали заново свою старую квартиру, в которой все эти годы жили посторонние люди. После временных квартиросъемщиков отец затеял в доме серьезный ремонт, а поскольку больших денег не было, многое делал сам, не очень умело и медленно.
Инга убегала из дома, чтобы не дышать краской. Она не только повторяла школьную программу, но и заново знакомилась с городом, в котором до этого была лишь наездами. Здесь родились и выросли ее родители. Отсюда они уехали работать на Север, где родилась она. Где-то в этом городе жил огненно- рыжий мальчик – ее первая любовь, разлуку с ним девушка переживала очень тяжело.
Странно все получилось. Они проводили вместе каждое лето: мальчик приезжал в их поселок к бабушке. Сначала вместе качались на качелях и играли в прятки за сараями. Потом он учил ее кататься на велосипеде и мазал ей йодом разбитые коленки. Потом учил плавать. А когда она заканчивала восьмой класс, он почему-то стал стесняться ходить с ней на пляж. И краснел, когда встречал ее на улице.
Это было переломное лето в их отношениях. Инга тоже вдруг стала прятаться от него и подолгу рассматривать себя в зеркале.
Они почти не виделись тем летом, старательно избегали друг друга. И однажды столкнулись нос к носу на танцплощадке у поселкового клуба. Мальчик покраснел, а когда из динамика зазвучали первые аккорды
