Некоторые из этих несчастных специалистов сознавали свою абсолютную непригодность и старались особо внимательно относиться к больным, задавать вопросы более опытным врачам, пополнять свои знания. Другие держались заносчиво и считали себя всезнающими — характерное отличие полуинтеллигента. В 1932 году мне прислали женщину-врача с годичной практикой, хотя ей был всего двадцать один год. Относилась она к больным невнимательно и вызывающе: “Я врач, понимаете, с кем вы говорите?” Она была мне не в помощь, а в тягость, и я охотно променял бы трех таких врачей на одну хорошую сестру… Но она была комсомолка и жена ответработника. Безопасней было оставить ее в покое и выполнять ее работу самому.
Не диво, что врачи из старых ротных фельдшеров, которых мы в свое время обвиняли в “фельдшеризме”, были профессорами по сравнению с этими врачами, и между ними возникала непримиримая вражда.
Власть очень хорошо понимала, что делает: заболевшие большевики не вызывали врачей “своей собственной продукции”. Когда Зиновьев в Сочи после ночного кутежа “заболел животом”, его приближенные сбились с ног, отыскивая врача с не менее чем десятилетним стажем.
В 1930 году в нашей больнице лежал с воспалением легких коммунист из исполкома. В полубессознательном состоянии он кричал:
— Подайте мне врача, только допотопного! Хоть контрреволюционера!
Долго работники нашей больницы со смехом вспоминали и вполголоса повторяли его вопли.
Бюрократическая система, чудовищная по размерам и по силе власти, отравляет людей уже в пионерском возрасте. “Работа дураков любит” — эту фразу можно было слышать постоянно от людей всех возрастов. А командовать уже пионеру хочется, не говоря о комсомольце с портфелем. Редкий комсомолец из активистов не ходил с портфелем и не воображал себя диктатором.
Антирелигиозная пропаганда входила в план всех предметов, и ею были обязаны заниматься все без исключения преподаватели. Дважды в год, на Пасху и на Рождество, у агитпропотдела — страдная пора на “безбожном” фронте. Все партийные и советские органы обслуживают безбожников. АПО райкома совместно с обществом безбожников устраивает антипасхальные и антирождественские карнавалы и выступления. Готовят сатирические пьесы на безбожные темы, разучивают безбожные песни, рисуют антирелигиозные плакаты и транспаранты, ученики заучивают речи. Я слушал доклад мальчика лет двенадцати на тему: “Жил ли Христос?” Доклад начинался словами:
— Товарищи, каждому пионеру теперь ясно, что Христос — хитрая выдумка буржуазных классов в целях порабощения трудящихся масс.
Запомнились мне еще некоторые его фразы:
— Наш ученый Древс утверждает следующее… — И мальчик привел ряд цитат из известной книги Древса “Миф Христа”. Затем слова Ленина, Ярославского, Сталина и других. — Значит, если Христос выдумка, то и Евангелие выдумка, и все учение Христа тоже выдумка, полезная для буржуазии и вредная для пролетариата. Выдуманный Христос на службе у буржуазных классов должен исчезнуть из первого в мире пролетарского государства вместе с помещиками, попами и кулаками!
Мальчик прочел доклад, длившийся ровно сорок минут, наизусть без конспекта. За исключением часто повторяемого слова “выдумка”, текст был хорошо составлен и произнесен. Видно было, что над докладом и над мальчиком поработали специалисты безбожного дела. Становилось жутко: какая сила движет этим сатанинским оружием!
Второй мальчик разъяснил слушателям, какой вред коллективизации наносит религия, и призывал учеников просвещать родителей и бороться у себя дома против мракобесия и религиозного дурмана.
Затем началось представление. Сын коммуниста, в рясе, с громадным красным носом, волосами по пояс, в колпаке в виде митры с наклеенными на нем шутовскими изображениями, размахивал “кадилом”. Под гармонику исполнялись безбожные частушки. Я не выдержал и ушел. Уходили и другие. Всюду, где только возможно, я старался наблюдать за характерными проявлениями советской жизни и хранить их в памяти в надежде когда-то изложить на бумаге. Но плохо развитая способность до конца бесстрастно наблюдать за вивисекциями и экспериментами над живым телом русского народа часто мешала мне довести наблюдение до конца.
Не удивительно, что буйно разросшееся на этой почве хулиганство часто парализовало школьную жизнь. У учителей не было никаких возможностей воздействия.
Со школьной жизнью я постоянно сталкивался. Союз Медсан-труд обычно шефствовал над какой-нибудь школой, и нам приходилось принимать участие в ее общественной жизни. В школах проводились врачебные осмотры, лекции, были организованы курсы первой помощи. Но приходилось и составлять акты, зашивать раны, накладывать гипсовую повязку.
В соседней станице ученик украл у другого нож и книгу. Товарищи пострадавшего потребовали от учителей и заведующего школой его исключения. Им разъяснили, что надо ждать школьного совета, он разберет этот вопрос. Тогда ученики затащили вора на чердак и повесили. Уборщица услышала шум и успела вынуть посиневшего мальчика из петли.
Группа хулиганов терроризировала школу, обращалась к учителям на “ты”, столкнула учительницу в канаву и кричала: “Ты все равно ничего не можешь!” Просьбы об исключении их из школы или переводе поодиночке в разные школы ни к чему не привели:
— Вы должны уметь подходить к ученикам, научиться социалистическому методу работы. Вы не умеете общаться с пролетарскими детьми. Вам чужда пролетарская идеология.
Эти бессмысленные и глупые фразы начальники, как попугаи, бесконечно повторяли измученным учителям, которые всегда оказывались виноватыми. Так и в этом случае: учительнице пришили ярлык “социально чуждого элемента” (ее отец работал чиновником в земской управе), сняли с работы и перевели в другую станицу. Хулиганы же продолжали хулиганить. Одного, правда, отправили в соседнюю школу.
А вот другой случай. Учительница привела к нам в больницу ученика с тремя глубокими резаными ранами на спине и на голове, нанесенными школьными хулиганами. Одного из них, сына зажиточного когда-то крестьянина, исключили, другим вынесли общественное порицание.
А одного ученика вытолкнули из окна, и он сломал плечевую кость. На вопрос, почему они это сделали, хулиганы ответили: “Просто захотелось!” Устроили собрание, заведующий произнес речь, призвал хулиганов к сознательности. Затем выступили несколько учеников, уверявших, что советская власть создала самую свободную школу в мире и что стыдно иметь в ней таких несознательных учеников. Выступила учительница, назвала их поступок хулиганским. На это один из обвиняемых негромко, но внятно сказал: “Сама ты хулиганка!” Я решил помочь учителям и заявил, что разбираемый хулиганский поступок есть признак психического расстройства и что я напишу в центр и потребую изолировать виновных. Это их немного испугало. В конце концов, после долгих уговоров двое покаялись, третий же отвернулся и не пожелал разговаривать. Вечером двоих из выступавших учеников забросали камнями “неизвестные”.
В первые годы советской власти учителям пришлось скрывать религиозные и национальные чувства, распространять безбожие и интернационализм, принимать участие в разрушении народного образования. А начиная с 1928 года на учителей нагрянуло еще одно бедствие: их вынудили участвовать в политическом угнетении, в реквизициях, в выявлении кулачества и уничтожении его как класса, в пропаганде коллективного хозяйства и, наконец, в насильственной коллективизации. В 1928 году их заставили ходить по домам и учитывать скот.
Я шел как-то от больного домой. И вдруг из переулка слышу отчаянный лай собак и крики. Вижу: две знакомые учительницы с какими-то бумагами, и с ними парнишка-комсомолец с “Дрючком” (палкой) в руке.
— Вы что тут делаете?
— Ах, доктор, лучше бы повеситься! Третий день ходим по станице, скот переписываем. Люди ругаются, во двор не пускают. А если пускают, то не отгоняют собак. Некоторые, кто нас знает, те хоть понимают что к чему, а другие ругают самой площадной бранью. Вчера мы заявили нашему групповому, что больше не пойдем. А он отвечает: “Если вы отказываетесь помогать советской власти, значит, вы против нее. А если крестьяне к вам так относятся, то, значит, вы не умеете к ним подходить, не находите с ними общего языка, пора вам, товарищи учителя, научиться работать и мыслить по-пролетарски”.
Хозяйка меня хорошо знала по больнице и по моей просьбе отогнала собак, но тут же во весь голос стала “высказываться”:
— И где это видано, чтобы власти заставляли учителей ходить по домам скотину переписывать?
В 1930 году учителям в составе смешанных групп пришлось ходить по дворам и участвовать в реквизиции корма для колхозных лошадей. Одна из учительниц была на волосок от смерти. Богатырской силы крестьянин долго упрашивал не отбирать у него последний корм, предназначенный для коровы, которую у него еще не успели реквизировать. Когда это не помогло, он пришел в ярость и схватил оглоблю. Коммунисты и вся группа разбежались, а крестьянин замахнулся на учительницу, но жена ее спасла, повиснув у него на руке. Ночью меня вызвали к учительнице, она билась и рыдала.
— Лекарства? Какое же я могу прописать вам от этого лекарство? Какое лекарство от этого поможет? В Бога верите?
— Верю, доктор…
— Тогда молитесь. Это единственное, что могу вам посоветовать.
Началась коллективизация. Вся Россия застонала. Русский народ как будто очнулся от гипноза. Враг сбросил маску, и русский народ увидел его в неприкрытом виде. Увидели его и дети. Они стали неузнаваемы, у большинства из них исчезла беспечность и налет хулиганства, их сердца горячо и непримиримо отозвались на разгром деревни, на гибель тысяч людей. У учителей возникла новая проблема: дети начали открыто выступать против советской власти. И не только дети. Секретарь райкома партии Каневского района застрелился, оставив письмо, в котором обвинял Сталина в злонамеренном истреблении русского народа. Содержание письма передавалось из уст в уста.
Участились выходы из партии и самоубийства. Из нагана, который ему выдали для участия в проведении коллективизации, застрелился восемнадцатилетний комсомолец, Игорек- старший, часто затевавший игры с детьми в нашем дворе. Наш сын и дети соседей очень по нему горевали. В одной из станиц одиннадцать комсомольцев подали письменный протест против двух членов партии, которые избивали арестованных крестьян, чтобы выбить у них признания в сокрытии хлеба. Коммунистов райком перевел в другой район, двух комсомольцев куда-то откомандировали, троих сослали, шестерых исключили из комсомола.
Антисоветское выступление произошло в 1929 году в Школе колхозной молодежи или “шекеме”, как ее называл народ. Большевики стали строить обучение по производственному принципу, с уклоном в узкую специальность и создавали такие школы в сельских местностях, сокращая количество школ общеобразовательных. В первой группе второй ступени двадцатичетырехлетний преподаватель политграмоты задал вопрос:
— Откуда государство получает средства?
Ученик ответил:
— Известно откуда: грабит!
Учитель в возмущении обратился к классу, чтобы вызвать осуждение этой контрреволюционной вылазки. Но весь класс закричал:
— Правильно, правильно он говорит!
Забили тревогу, произвели следствие, объявили ШКМ “неблагополучной в смысле кулацкой агитации”, однако ученика не тронули: он был сыном бедняка.
От учителей я почти ежедневно слышал о выступлениях учеников, говоривших о моральном выздоровлении народа. Два раза в неделю стали проводить собрания учителей с представителями партийных и советских организаций, на которых говорилось о недостаточной агитации среди учащихся в пользу колхозов. И вот все уроки стали начинаться и оканчиваться доказательствами выгоды колхозов. Многие дети после урока говорили учителям:
— Мы понимаем, что вас заставляют нас агитировать, но мы знаем, что и вы думаете, как мы.
По доносу сына коммуниста, узнавшего, что ученица третьей группы в первый день Пасхи не явилась в школу, а кроме того, отнесла сырную пасху своей бабушке, учком по указанию райкома устроил над девочкой суд. Доносчик произнес обвинительную речь, требуя исключения из школы. Но когда дело дошло до голосования, то оказалось, что, кроме нескольких учеников, все четыре группы против исключения. Результат голосования был встречен аплодисментами, ученицы кинулись целовать девочку.
Колхозы не могли уже справляться с прополками и уборкой. После грабежей, ссылок, голода, бегства крестьян с земли и других несчастий количество хлеборобов сильно уменьшилось. Но я считаю, что главной причиной была начавшаяся вскоре после коллективизации молчаливая и упорная забастовка крестьян, не желавших выполнять рабский бесплатный труд. И так будет, надо думать, до конца коммунистической власти.
Эта власть, вероятно, впервые в русской истории, начала направлять на полевые работы школьников. От трудовой повинности были освобождены только ученики первой и второй ступени. Остальные вместе с преподавателями трудились в поле целые дни. Сначала на работу отправляли только в выходные, потом чаще. Наконец, на двух-трехнедельные сроки. Младшим отводили ближние участки, не дальше шести-восьми километров. Старшие уходили в поле с ночевками. Спали на земле, кормили их дрянной похлебкой, они мокли под дождем.
