нести единоличную ответственность только за привлечение подозрительных субъектов, а гардероб полицейского управления настолько богат, что Манкузо сможет выступать в новой роли каждый божий день. С обреченным видом Манкузо натянул трико прямо перед сержантом, и тот сразу же выпихнул его из участка на улицу, на прощанье велев подтянуться — или вон из полиции.
За два часа крейсирования по Французскому Кварталу Манкузо не схватил никого. Дважды мелькала надежда. Он остановил мужчину в берете и попросил закурить, но мужчина пригрозил, что сейчас его арестует. Затем он привязался к молодому человеку в шинели с дамской шляпкой на голове, но молодой человек заехал ему ладонью по физиономии и рванулся прочь.
Патрульный Манкузо брел по улице Щартр и потирал щеку, которую до сих пор жгла пощечина, и тут услышал что-то похожее на взрыв. Надеясь, что какой-нибудь подозрительный субъект только что бросил бомбу или застрелился, он забежал за угол Святой Анны и увидел, как зеленая охотничья шапочка испускает среди развалин потоки рвоты.
ДВА
«С распадом Средневековой Системы боги Хаоса, Безумия и Дурновкусия обрели господство,» — писал Игнациус в одном из своих больших блокнотов «Великий Вождь».
По окончании периода, в котором западный мир наслаждался порядком, покоем, согласием и единением со своим Истинным Богом и Троицей, задули ветры перемен, несшие с собою порочные дни впереди. Злой ветер никому добра не принесет. Светлые дни Абеляра, Фомы Беккета и Рядового Человека угасли и стали тщетой; колесо Фортуны отвратилось от человечества, сокрушив его ключицы, раздробив ему череп, свернув туловище, проткнув почечную лоханку, опечалив душу. Вознесясь когда-то столь высоко, человечество пало столь низко. Посвященное некогда душе ныне посвятилось торжищу.
— Это довольно прекрасно, — сказал Игнациус себе и продолжил скоропись.
Торгаши и шарлатаны захватили контроль над Европой, называя свое вероломное Евангелие «Просвещением». День саранчи близился, однако из золы человечества никакого Феникса не восстало. Смиренный и благочестивый крестьянин Пьер Пахарь отправился в город продавать своих детей лордам Нового Порядка с намерениями, которые мы в лучшем случае можем назвать сомнительными. (См. Райлли, Игнациус Ж.,
Его видение истории на мгновение померкло, и Игнациус внизу страницы набросал карандашом петлю. Рядом изобразил револьвер и небольшую коробочку, на которой аккуратно вывел печатными буквами: ГАЗОВАЯ КАМЕРА. Поелозил грифелем по бумаге взад-вперед и подписал: АПОКАЛИПСИС. Закончив украшать страницу, он отшвырнул блокнот на пол, где уже было разбросано множество таких же блокнотов. Сегодня очень продуктивное утро, подумал он. Я столько не свершал неделями. Глядя на десятки «Великих Вождей», образовавших около кровати ковер из индейских головных уборов, Игнациус самодовольно думал, что на их пожелтелых страницах и широких линейках — семена колоссального исследования сравнительной истории. Весьма неупорядоченные, разумеется. Но настанет день, и он предпримет сию задачу: отредактировать фрагменты своей ментальности и составить из них головоломку грандиознейшего замысла; будучи сложенной, она явит образованным людям тот катастрофический курс, коему следовала история последние четыре столетия. За те пять лет, что он посвятил этой работе, в среднем ежемесячно им производилось лишь шесть абзацев. Он даже не мог припомнить, что написано в некоторых блокнотах, а несколько, осознавал он, и вообще заполнено главным образом каракулями. Тем не менее, спокойно размышлял Игнациус, Рим не сразу строился.
Игнациус задрал свою фланелевую ночную сорочку и поглядел на вспухший живот. Его часто раздувало подобным образом, когда он залеживался по утрам в постели, созерцая плачевный поворот, принятый событиями со времен Реформации. Дорис Дэй [
— О, Фортуна, слепая, невнимательная богиня, я пристегнут к твоему колесу, — рыгнул Игнациус. — Не сокрушай меня под своими спицами. Вознеси меня повыше, божество.
— Ты чего там бормочешь, дуся? — спросила мать через закрытую дверь.
— Я молюсь, — сердито ответил Игнациус.
— Сегодня ко мне заглянет патрульный Манкузо насчет аварии. Прочел бы немножко «Славься- Марий» за меня, голубчик.
— Ох ты ж Господи, — пробормотал Игнациус.
— По-моему — так чудесно, что ты молитвы читаешь, дуся. А я все кумекаю, чего ж ты там, запершись, все время делаешь.
— Уйдите, я вас умоляю! — заорал в ответ Игнациус. — Вы сокрушаете мой религиозный экстаз.
Энергично подскакивая на одном боку, Игнациус ощущал, как в горле вздымается мощная отрыжка, но стоило в ожидании открыть рот — и он испустил лишь крошечный рыг. Тем не менее, подскоки на месте возымели некое физиологическое действие. Игнациус потрогал маленькую эрекцию, указывавшую вниз, в сторону простыни, подержался за нее и затих, пытаясь решить, что же ему делать дальше. В этом положении, с красной фланелевой сорочкой, закатанной до груди, и массивным животом, вдавившимся в матрац, он несколько печально размышлял о том, что после восемнадцати лет вожделения оно стало всего-навсего механическим физическим актом, лишенным полетов фантазии и изобретательности, на которые он некогда был вдохновенно способен. Было время, когда он почти превратил его в форму
