не срамиться! Тьфу! Смотрите, люди добрые, вся Чека только по ней одной и страдает, так теперь она мне будет указывать, как на выход наряжаться! Сейчас, милая, оденусь по твоей указке и в ножки поклонюсь! Выкуси, родненькая!
– Ну, что ты с этой безголовой делать будешь… – безнадежно произнес Мишка, глядя на решительно вытянутый в сторону Нины костлявый Лискин кукиш. – Весь ум в голос ушел у бабы. Дядя Петя, ну скажи хоть ты ей…
Но тот только махнул рукой, не поднимая головы от своей «душедергалки». Его семиструнка в последние дни нещадно «фордыбачила», фальшивя в басах, требовалось менять колки и струны, но достать подходящие было совершенно невозможно, и старый гитарист мучился несказанно. На фоне фальшивящей «душедергалки» любые Танькины провокации выглядели детской игрой – по крайней мере, в глазах дяди Пети. Мишка это знал. Через головы цыган он посмотрел на Нину, мысленно спрашивая – что делать? И невольно вздрогнул, поймав взгляд мрачных, черных, длинных, знаменитых «дмитриевских» глаз. Последней мыслью Мишки было то, что нужно бы поскорей выкинуть дуру-Таньку в открытое окно и хоть так не позволить Нине ее задушить. Но сделать этого он не успел, потому что из-за стола выметнулся вихрь в черной шали и ситцевой кофте в горошек.
– Сука!!! – Никто из цыган и глазом не успел моргнуть, как Танька оказалась припертой к стене, а рука Нины яростно сжала ее аристократическую прическу. – Лубнища![40] – Второй рукой Нина несколько раз с силой, не жалея, «приложила» Таньку затылком и спиной о стену. – Я убью тебя! Не-мед-лен-но пошла переодеваться, дрянь паскудная, или я жилы тебе порву! Ты понимаешь, башка твоя деревянная, что не меня, а весь хор спалишь?! Вырядиться в царицу ей захотелось, а на людей – плевать! На всех плевать, лишь бы мне козью морду устроить! Да я на тебе, лахудра, сейчас ни единого волоса не оставлю! Как электрическая лампочка у меня, родная, станешь! Мои стригунки счастьем покажутся!
Перепуганная Танька придушенно пищала, тщетно пытаясь освободиться. Нина нависла над ней с окаменевшим, черным от бешенства лицом. Когда на ее плечо легла чья-то рука, она резко обернулась, уверенная, что сейчас разорвет любого.
– Брось ее, пхэнори, – с мягкой улыбкой посоветовал Мишка, обнимая дрожащую Нину за плечи. – Не стоит эта дурища… Да пусти ей глотку, ведь ни одной ноты на концерте не возьмет!
Нина с шумом выдохнула. Шагнула в сторону, освобождая Лиску, и та, как вываленное из квашни тесто, неловко осела на пол. Кричать она не могла и лишь широко разевала рот. Нина стояла у стены с закрытыми глазами, вся дрожа, и не видела устремленных на нее взглядов цыган – одобрительных, недоверчивых и испуганных. Мишка молча продолжал держать ее за плечи.
«Дзын-н-н!» – вдруг взвизгнула на весь зал лопнувшая струна «душедергалки». Дядя Петя, яростно выругавшись, размахнулся гитарой… и, подумав, бережно уложил ее на край дивана. Сквозь зубы сказал:
– Все, чаво, не знаю, что делать, без басов на сегодня остались…
Широкими шагами он пересек комнату, рывком, как пустой мешок, поднял с пола дочь и рыкнул:
– Пошла, зараза, переодеваться! Золото все – мне, вот сюда!!! И чтобы живо!!! Ежели через минуту не явишься, я сам тебя переодену!
Через мгновение и кольцо и серьги утонули в огромном дяди-Петином кулаке, Танька испарилась, а еще не остывшей Нине достался суровый взгляд старого гитариста и негромкое предупреждение:
– А ты ее боле не цапай! Ты Таньки в семь раз умней, с тебя и спрос!
– Не буду, дядя Петя, много чести, – сквозь зубы отозвалась Нина. – Если хочешь, у меня струны есть, от мужа остались. Сбегать?
– Серебряные? – недоверчиво спросил дядя Петя.
– Не знаю, кажется. У Ромки всегда хорошие струны были.
– Кажется ей… – разом посветлев лицом, проворчал старый гитарист. – Что бы вы, бабье, в стоящих вещах понимали… Тащи давай, мне ж еще приладить надо будет… Да настроить… Тьфу, цыгане, чтоб я еще когда с вами связался!.. Не люди, а сто рублей убытку!
Нина снова села за стол, твердо уверенная, что ждать придется долго и на концерт они теперь неминуемо опоздают, но Танька обернулась в несколько минут. Вскоре уже можно было видеть, как она мчится через двор Большого дома в простой белой кофте и широкой зеленой юбке, на бегу поправляя на плечах шерстяной платок с бахромой.
– Сущая курсистка! – одобрил Мишка, пока остальные цыгане расхватывали футляры с гитарами, шали, летние пальто и скопом высыпались за дверь. – Нина! Ну, что ты там, опамятовалась? Идем, время гонит!
– Да, – коротко отозвалась она и, широким движением накинув на плечо шаль, последней вышла из дома в огненно-красный закат.
На Лубянку прибыли уже в сумерках, когда от севшего за реку солнца осталась лишь тревожная багровая полоса, разрезавшая свинцовые тучи над Москвой-рекой. Здание ЧК горело всеми окнами. К робко подошедшим цыганам, которые начали было тихо совещаться, в какую дверь лучше войти, от подъезда метнулся молодой красноармеец.
– Хор товарища Молдаванской? Здравствуйте, мы очень рады, вас ждут! Разрешите проводить вас!
– Благодарю, – коротко сказала Нина, стараясь не смотреть на цыган. Ей уже надоело оправдываться и объяснять. Она чувствовала такую смертную, чугунную усталость, что всерьез беспокоилась о том, сможет ли выступать. К тому же некстати всплыли мысли о том, что это ее первый выход на публику за два года, что она не репетировала, не распевалась, позабыла все свои песни, а в голове крутится теперь один недоученный «Интернационал». «Опозорюсь… – безнадежно подумала Нина, идя вместе с другими по полутемным коридорам и лестницам. – Ну и слава богу. В другой раз не позовут».
В дверях крошечной комнатки с забитым окном, где цыганам предложили «располагаться и готовиться», им неожиданно (и ко всеобщей бурной радости) встретился конферансье бывшего сада «Эрмитаж» Вадим Кленовский.
– Ба-а, други-цыгане! – расплылся тот в широкой улыбке, делавшей коротенького, толстого Кленовского похожим на кота. – И вы здесь!
– Ой, Вадим Андреи-и-ич, несказанный вы наш! – с писком налетели на него солистки. – Какими путями- дорогами?
– Да теми же, что и вы… – Через головы и плечи цыганок Кленовский поздоровался с гитаристами. – Миша… Иван Сидорыч… Петр Алексеич, как гитарка, не врет к погоде?.. Барышни, просто шарман, тре бьен! Выше всяких похвал!
– Скажете тоже, Вадим Андреевич, трибьен… – уныло отозвалась Танька, с отвращением разглядывая в треснувшем зеркале свою зеленую юбку и растрепанную Ниной и ветром прическу. – О-о-о, дэвла миро…[41] С помойки красавицу взяли, полоскали-полоскали, отжали да не разгладили…
– Полно кокетничать, Татьяна Петровна, вы очаровательны… – Кленовский галантно поцеловал руку солистке и только сейчас заметил остановившуюся у стены Нину. Медленно выпрямился, и улыбка пропала с его лица.
– Антонина Яковлевна?..
– Да, я, Вадим Андреевич, – отозвалась она. – Вот, пришла петь.
Конферансье подошел ближе.
– Примите мои соболезнования, дорогая. Я знаю, наслышан… Вы, думаю, могли бы отказаться…
– Господь с вами, Вадим Андреевич. Как можно? Ничего… Выступим.
– Вы, я вижу, испуганы, Антонина Яковлевна, – мягко произнес конферансье.
– Неужто так заметно? – вымученно улыбнулась Нина.
– … и совершенно напрасно, дорогая. Вам, как я понимаю, еще не приходилось выступать перед Советской властью?
– Ну почему же… Мы пели для солдат в казармах бывшего Преображенского… Но…
– Ну, вот видите, видите! – Кленовский снова улыбнулся своей кошачьей улыбкой. – Поверьте, цыганское искусство в России неистребимо! Никаким войнам, никаким переворотам не удастся его уничтожить. Вас любили аристократы, вам аплодировали народные массы… я имею в виду красноармейцев в
