– Как что, дед? Вон они, кони… – напоминали ему, и Илья, сквозь зубы выругавшись, замолкал. Крыть было нечем: таборный табун разросся до невиданных прежде размеров. В конце октября началась эвакуация врангелевской армии из Крыма. Красные наступали лавиной с материка, несколько белых дивизий, истекая кровью, еще удерживали их у Перекопского перешейка, но долго это продолжаться не могло. К чести Главнокомандующего барона Врангеля, горький урок Новороссийска был учтен, и вывоз войск из Крыма оказался организован отлично. Каждый день из Керчи, Ялты и Севастополя отходили в Турцию суда с военными, их семьями и гражданскими беженцами. Уезжающие солдаты и офицеры не брали с собой лошадей: животные или пристреливались хозяевами, или оставлялись где попало – по заброшенным садам, по дворам или просто на набережных города. Цыгане дежурили на улицах и площадях с утра до ночи и каждый день приводили в табор по несколько хороших кавалерийских лошадей, зачастую еще таща на головах седла. Деда Илью, однако, это не радовало.
– Да что ты бурчишь, пхурором?![63] – возмущались остальные, не в силах оторваться от своей легкой добычи. – Уж и кони цыгану не в радость, гляньте на него! Бога-то не гневи, старый! Чего тебе еще надобно, какого-такого счастья?
– Дурни! – ворчал Илья. – С неба-то запросто так ничего не падает… Глядите, как бы не поотбирали у вас коняшек этих! Да еще вместе с башками вашими пустыми!
– Так мы ж не крали, дед! Брошенное взяли! Да и кто отберет? Господам теперь и не до них, и не до нас, конец им навовсе пришел…
– Языки бы придержали! Понимали б вы чего, дурни… одно в голове – на чужой беде разжиться! А отобрать и без господ найдется кому, за то не волнуйтесь! Уж три года только и делают, что отнимают! А у вас все ветер в голове из одной дырки в другую свистит!
Спорить с дедом, когда он находился в подобном настроении, было смерти подобно, и цыгане старались не связываться.
Никто из таборных не ожидал, что вместе с ними, оставив прекрасный заработок в ресторане, уедет из Ялты Дина. Доходы Надин Белой в «Парадизе» лишь увеличились с началом отступления врангелевской армии, в ресторане почти ежедневно творился «пир во время чумы», Дине приносились в дар фамильные украшения дворянских семей и делались головокружительные предложения. Подарки она принимала, сразу же передавая их в табор, от предложений неизбежно отказывалась, чем очень удивляла Мери.
– Диночка, думаю, ты напрасно так делаешь. Ты же видишь… это конец. Тебе нужно думать о своей жизни, ты ведь не хочешь оставаться в таборе…
– Не хочу, – подтверждала Дина, и ее серое, осунувшееся от бессонных ночей лицо выглядело постаревшим на несколько лет.
Мери, смотря на подругу, едва скрывала подступавшие к горлу слезы.
– Но так отчего же?.. Вот сегодня к тебе приходил полковник Инзовский… Прости, я не собиралась подслушивать, но вы с ним так громко говорили, впору уши было затыкать… Дина, он ведь сделал тебе предложение! Настоящее, руки и сердца, а не просто какую-то пошлость, как другие! Вы успели б обвенчаться, и ты спокойно уплыла бы с ним в Константинополь! Бог знает, как сложится судьба, возможно, все вернется, ты еще встретишься со своими… Дина, Инзовский неплохой человек, он влюблен в тебя, я это вижу! И ты сама говорила, что ему всего сорок!
– Я тоже все это вижу. – Дина сидела с ногами на кровати, обхватив руками колени и глядя в одну точку. – И я знаю, что ты права. И он тоже прав, и все остальные. Но я не могу. Не спрашивай почему. Я сама не знаю, что со мной будет, но… я, видит бог, не могу.
Голос Дины звучал глухо, безразлично, и, глядя в ее усталые глаза, неподвижно смотрящие в стену, Мери не смогла больше ни о чем спрашивать. В ту ночь Дина не пошла в ресторан, и подруги заснули вдвоем, обнявшись, на узкой кровати.
Наутро княжна проснулась от того, что рядом громко, отчаянно, навзрыд плакала Дина. Мери торчком села на постели. Было уже довольно поздно, осеннее солнце било в окна, банка с красными георгинами пламенела на подоконнике, и, глядя на нее, княжна судорожно соображала, где находится.
– Диночка, милая, что случилось?
– Мери, он… Инзовский… он… Письмо принесли только что… Он застрелился этой ночью!
Дина ничком упала на постель, взмахнув рукой в сторону стола. Вскочив, Мери перебежала комнату, схватила со скатерти листок бумаги; покосившись на плачущую подругу, начала читать ровные, аккуратные строки:
«Надин, если вы читаете это письмо, стало быть, я уже в аду. Общество, надо полагать, здесь подберется отличное, со многими я знаком, и скучать не придется. В рай мне хода нет, но, может быть, как- то все же удастся повидаться с Машей и девочками… Может быть… Не знаю, как все поставлено у Господа Бога на этот счет, забавно будет поглядеть. Возможно, Он даст мне свидание с родными. Ведь все-таки дело свое я выполнял честно и до конца, должно же это приниматься во внимание… Здесь, в Ялте, мне делать больше нечего, в Константинополе – тем паче. И, ради бога, не относите мой поступок на свой счет. Вы, Надин, были моим последним счастьем, безмерное спасибо вам за это. Простите мою вчерашнюю дерзость и поверьте: я все понимал много лучше вас. Целую ваши прекрасные смуглые пальцы, девочка моя… если бы не близился рассвет – процитировал бы вам Блока. Но время мое на исходе. Прощайте. Храни вас Господь, и спаси Он Россию.
– Боже, зачем, зачем, зачем?! – хрипло кричала Дина, колотя кулаками по подушке. – Как он мог, как мог?!. О-о-о, черт, надо было соглашаться! Мне надо было соглашаться и ехать с ним, ведь он прав, здесь – больше ничего, ничего…
– Дина, Диночка, милая, не надо… – Мери, кинувшись к постели, с силой обхватила содрогающиеся плечи подруги. – Умоляю, не надо! Ты не смогла бы его спасти, никто не смог бы! Ни его, ни других – ведь они же каждый день стреляются как сумасшедшие, в госпитале ужас что творится, ты сама рассказывала… Дина, подумай, что было бы с тобой, если б ты уехала с ним, а он… а он сделал бы это все равно? Он бы сделал, поверь! Ты же видела письмо! Полковник до конца выполнил свой долг – и пошел к семье! Дина, ведь Бог отпустит его к ним, не может не отпустить! Наверное, Инзовский там уже вместе со своей Машей, с дочерьми! А ты тут плачешь! Хуже, чем здесь, ему быть не может, ты же понимаешь это!!!
Но Дина, не слушая ее, продолжала плакать, судорожно вжимаясь лицом в подушку, и Мери, обнимая подругу, не замечала, что по ее собственному лицу тоже бегут слезы. А в окно все бил, дергая занавеску, осенний ветер, и солнце, отражаясь в банке с георгинами, бросало на потолок розовые тревожные пятна.
Вскоре Дина поднялась с постели. Глядя в лицо Мери мокрыми, горячими глазами, сказала:
– В ресторан я больше не пойду. Не смогу теперь. Ты была права… лучше с торбой под заборами.
Вечером того же дня Дина пришла в табор со связанным узлом – сумрачная, замкнутая, но больше не плачущая – и переночевала в шатре деда и бабки. А наутро цыгане тронулись с места – по широкой пыльной дороге, ведущей берегом моря, из Ялты в Керчь.
Мери была уверена, что, несмотря на собственные слова, долго в таборе Дина не продержится. Так и вышло: как только цыгане раскинули шатры под Керчью, Дина переоделась в платье, обулась и ушла в город. Вскоре стало известно, что она работает в госпитале. Через неделю туда же ушла и Мери.
– Ты-то куда, дэвлалэ?.. – стонала старая Настя, наблюдая за сборами княжны. – Уж пусть Динке табор не в радость, но ты-то куда рвешься, несчастная?!
– Тетя Настя, это, клянусь, ненадолго. – Мери с красными от слез глазами запихивала в узел свои небогатые пожитки. – Я сегодня заходила туда, к Дине в госпиталь… Раненых много, должны успеть вывезти всех. Если я в силах хоть как-то помочь, то… Это несколько недель, не больше. Все уже кончено, теперь главное – вывезти людей.
Лицо Мери было мрачным и решительным, и старая цыганка только горестно покачала головой:
– Господи, что за времена настали… Ты, девочка, там поглядывай, людей поспрашивай – может, Сеньку нашего беспутного видал кто… А ежели узнаешь чего…
– Сразу же бегом прибегу! – поклялась Мери. И, пыля босыми ногами, ушла по белой дороге в охваченный тревогой и суматохой город.
В госпитале, расположившемся в корпусах бывшего кадетского училища, она неожиданно успокоилась: тяжелая работа от зари до зари, кровь, грязь, крики умирающих, операции без наркоза не оставляли
