угодниками крест целовали?
Бесцветные глазки заскользили по палате, на мгновение задержались на Голицыне, будто вопрошая: не ты ли, князь Василий Васильевич, всему заводчик?
У Мстиславского от волнения руки затряслись, положил ладони на посох. Но Шуйский князю Федору Ивановичу верил. Отсидев кое-как Думу, Мстиславский вместе с Воротынским покинули палату. Шли вальяжно, оба дородные, важные, в кафтанах длиннополых, в высоких горлатных шапках, головы гордо несут.
От Грановитой до хором князя Федора Ивановича рукой подать. Едва успели несколькими словами перемолвиться, как расходиться пора.
— Не доведи Бог прознать Василию о нашей грамоте Станиславу Жолкевскому, — заметил Воротынский.
— Да уж куда там! Воистину, береженого Бог бережет. Над крутым обрывом стоим, князь Михайло.
Кивнул Воротынский, а Мстиславский продолжал:
— Времечко-то какое, бояре в своих действиях не вольны.
— Поспешать надобно, князь Федор. Призовем королевича, он молод и к нашему голосу прислушиваться станет.
— Воистину, князь Михайло, о том и я мыслю. Помоги, Господи.
Воротынский поскреб мясистый нос:
— Патриарх сторону Шуйского держит, сломим ли? В прошлый раз силком давили, ан уперся. — И передразнил Гермогена: — «Царь Богом дан, не пойду против государя. Аль забыл, кто его на царство посадил!»
— С нами владыка Филарет.
— Митрополит не патриарх.
— Гермогену урок Иова не впрок.
— Доведет патриарх до греха. Какие вести из Рязани?
— Молчит Прокопий.
— На Москве умом Прокопия Захар живет.
— Злобствуют братья на Василия…
От Фроловских ворот отъехала колымага Дмитрия Шуйского. Воротынский заметил с недоброй иронией:
— Воитель! Под царским крылом хоронится.
Мстиславский промолчал: помнил свое воеводство незадачливое. Распрощались князья, разошлись…
А Шуйский их не видел. Он от Кремля отъезжал в расстройстве. После Думы Василий на брата голос повысил:
— Ты почто еще не при войске? Гоже ли главному воеводе надолго от воинства отлучаться? Либо мыслишь дать бой Жолкевскому в Москве?
Дома князь Дмитрий Иванович сказал жене:
— Уезжаю завтра, Катеринушка, Василий бранится.
Из Пафнутьева монастыря, что в трех верстах от Боровска, приплелся в Москву инок. Был он не стар, но усталый и в изодранной одежде. Дню начало, и на улицах малолюдно. Через открытые Боровицкие ворота вошел в Кремль, осмотрелся: соборы с куполами золочеными и крестами на солнце играют; дворцы с переходами, крылечками высокими, крыши шатровые и луковицами, оконца разноцветными стекольцами переливают.
Сел инок на ступени патриарших палат, дождался выхода Гермогена, на колени повалился и рассказал, как подступил к Боровску, что на Протве-реке, гетман Сапега. Боровск — городок небольшой, острог деревянный, малый посад, стрельцов с полсотни. Не выстоял воевода. Гетман Боровск пожег, взял монастырь приступом, а люд и монахов, за то что сопротивлялись, смерти предал. Он же, инок, за поленницей дров отсиделся, а когда ляхи и литва затеяли свое бесовское гульбище, выбрался из монастыря и в Москву подался.
С пасмурным ликом слушал Гермоген инока, а едва тот смолк, прошептал:
— Упокой, Господи, их души. — Перекрестился, положил руку иноку на плечо: — Отправляйся, инок, к люду и поведай, с чем явились на Русь иноземцы. Да будет проклято имя самозванца, ибо он навел на нашу землю ляхов и литву! Вот к чему довела крамола. Когда гнев переполнит людские сердца, поднимется народ, — что остановит его? А боярам, какие руку короля Жигмунда держат, надо все в науку взять.
Привиделся Веревкину сон: луг, изба родительская. На пригорке церквушка деревянная, шатровая, домик дьячка, обучавшего Матвея и не единожды секшего его.
За лугом река, берега ивами поросли. Низко опустились ветки, полощут листья в прозрачной воде. По лугу идет мать. Она совсем рядом и говорит:
«Ступай, Матвеюшка, ступай, и будет тебе удача».
Проговорила и исчезла. Смотрит Веревкин, а за рекой город каменный и стены высокие…
Пробудился. Голос матери ясно слышится. Куда посылала она его? Сел, свесив ноги. За прозрачной слюдой оконца темень. Пропели первые петухи, перекликнулись казачьи сторожа, и сызнова тишина. Снова улегся Матвей, попытался уснуть, но слова матери покоя не дают: что за знак в них?
Из-за тучи вынырнула луна, заглянула серебряным светом в опочивальню. Вспомнилось, как мать, качая зыбку с меньшим, напевала тихонько:
Утром, едва пробудился, покликал Заруцкого.
— Повидал я, боярин, сон дивный, матушку мою, царицу, страдалицу. Ее, несчастную, Годунов в монастырь отправил…
Слушает Заруцкий, а сам думает: ловко врет и царицу приплел.
А самозванец продолжает:
— Так вот, матушка и сказывает: «Ступай, Димитрий, сынок…»
— Уж не посылала ль тебя, государь, царица Марья на Москву? К чему нам в Калуге порты протирать, когда князь Трубецкой и атаман Беззубцев в двух переходах от Кремля.
Матвей Веревкин с Заруцким согласен, место царя Димитрия не в Калуге.
— Такоже и я мыслю, боярин. Вели твоим донцам и татарам выступать. Сядем и мы в седла…
На Троицу Лжедимитрий всем двором перебрался в Коломну. Марина с наследником и гофмейстериной нашла приют в доме воеводы, а самозванец поселился в монастыре. Отсюда повел он полки к селу Коломенскому, но был отбит стрельцами.
Мнишек — порождение своего века, века насилия и авантюр, лжецарей и лжецариц, голода и мора, разбоев и народных бунтов, всех пороков человеческих.
На короткий срок отвела судьба Марине роль московской царицы, а потом долгих восемь лет горьких скитаний и манящих надежд, страданий и жестокого крушения.
Злой рок преследовал Мнишек, не пощадив и тех, с кем связывала она свою жизнь. Убили первого самозванца, и пеплом его праха выпалила пушка московского Кремля; настанет час, и смерть коварно подстережет второго самозванца; у Серпуховских ворот Москвы посадят на кол верного спутника Марины атамана Заруцкого; казнят «малолетнего сына воровской девки Маринки, воренка Ивана»; познается с
