Но дюжие стрельцы держали крепко, приговаривали:
— Смирись, князек, не ты первый, не ты последний.
— Насилие вершите, не поко-орю-юсь!
— Вре-ешь, покоришься! Эка невидаль. Отцарствовал, ноне отправляйся грехи замаливать, — рассмеялся Ляпунов.
— Ой, Захар, я ль вас, Ляпуновых, не честил? Кто вас в думные возвел? Истинно, благодеяние наказуемо!
Захар прищурился:
— Не припомнишь ли, почто нам милость оказал? Не мы ль, Ляпуновы, тебя, Василий, от Болотникова спасли? Ты же Русь на страдания обрек, отныне и молись во спасение ее.
Шуйский заплакал:
— Я казнил Гришку Отрепьева, и вы, бояре и дворяне, в любви мне клялись. Добра я вам желал, но вы злодеям уподобились!
— Сколь раз ты клятву рушил, князь Василий? — Ляпунов смотрел на Шуйского с насмешкой. — То ты Отрепьева царевичем Дмитрием именовал, то самозванцем. А Болотникова не ты ли клялся не казнить, миловать, а вскорости велел смерти предать?
— В клятвопреступлении уличаешь? Не отрину. На то меня судьба толкала! А что над Ивашкой Болотниковым расправу учинил, так вас, бояре и дворяне, оберегая. Ну коли он, холоп, разбойник, на свободу вырвался, сколь ваших голов покатилось бы?
Князь Засекин махнул чудовскому протоиерею:
— Приступай!
Стрельцы поставили Шуйского на колени. Василий закричал, пытался подняться, но стрельцы давили ему на плечи.
— Видит Бог, неправду чините! Нет! Нет!
Протоиерей молитву прервал, посмотрел вопросительно на Ляпунова. Тот с яростью замахнулся на Шуйского, но князь Туренин перехватил руку, встал за спиной Василия, кивнул протоиерею:
— Продолжай, отче.
И вместо молчавшего Шуйского принялся произносить за него обет монашества…
А на женской половине совершали пострижение царицы. Она рыдала и, вконец обессиленная, смирилась…
Шуйских развели по разным монастырям: Василия в Чудов, Марию в Ивановский, что в Белом городе Москвы…
С того дня началось правление на Руси семи именитых бояр — семибоярщина.
В Благовещенском соборе воскресную службу правил патриарх. Прихожан не то что много, но и не мало. От мятежа еще не опамятовались. У самого алтаря бояре сбились кучно, держатся семьями: Мстиславские, Голицыны, Воротынские, Романовы…
Гермоген о здравии царя Василия возгласил, помазанника Божьего, а хор подхватил. Прихожане поклоны отбивают, на патриарха поглядывают удивленно. Бояре зашушукались, а патриарх Василия государем российским величает, над коим насилие свершили.
Переглянулись Мстиславский с Воротынским, а после службы отправились к Гермогену — взывать к его разуму.
Упрятали Шуйского в монастырь, а волнения продолжались. Собирался люд на Торговой площади, шумели, спорили:
— Как Москве без царя?
— Святу месту пусту не бывать!
Захар Ляпунов бахвалился:
— Мы Русь спасли!
Ему вторили:
— Прогнали Шуйского, ноне быть государству в мире и покое.
— Какой покой? Аль есть тело без головы?
— А и верно!
Купец в темной однорядке заметил с ухмылкой:
— Разве семибоярщина не голова? Аж сразу семь!
— И все за Владислава ратуют, — добавил Ляпунов. И выкрикнул в толпу: — Не целовать крест ни королевичу, ни Жигмунду, ни самозванцу!
— Захар, ась Захар Петров, а как быть, коли гусары Жигмунда на Смоленской дороге гарцуют, а казаки самозванца на Коломенской? Выбирай из двух зол.
— Не промахнись, гадая.
Толпа загудела в поддержку Ляпунова:
— Ни королевича, ни самозванца!
Захар кивнул:
— Отписать по городам, дабы всей Россией на недруга ополчались, да миром, на Земском соборе, избрать государя российского.
Тут голицынская дворня взвопила:
— Князя Василия Васильевича на царство!
— Эй, подговоренные, небось Голицын вас зельем опоил? Чем ваш князь Шуйского лучше?
— Не галдите. Собору решать.
Из толпы дворян выкрикнули:
— Захар, отпиши Прокопу, пускай в Москву поспешает, неча ему в Рязани порты протирать!
— Говорят, Прокоп царю Дмитрию крест целовал?
— Враки, — возмутился Захар.
Но тут мужичонка в рваной рубахе, заложив пальцы в рот, залился свистом. Площадь замерла от неожиданности, а второй мужик, высокий, тощий, скинув войлочный колпак, заорал:
— Лю-юди! Чать, не запамятовали, как Ляпуновы от Болотникова к Шуйскому переметнулись?
— Хватайте воров! — подал голос стрелецкий десятник.
К мужикам дворяне и стрельцы кинулись, но толпа сомкнулась плотно:
— Правда очи колет?
Разозлился Захар и, окруженный дворянами, покинул площадь. Ушли и стрельцы. К сумеркам опустела Торговая площадь.
Мстиславский с Шереметевым и Воротынским вступили в патриаршие покои. В сенях их встретил монах-черноризец, поклонился. Остановились бояре, подождали, когда Гермоген выйдет. Он появился вскорости в сером подряснике, с непокрытой головой. Подал монаху знак, и тот удалился.
Вслед за патриархом князья прошли в переднюю горницу. Мстиславский склонил голову:
— Благослови, владыка.
— На что благословение просишь? Не на разбой ли? К чему заявились вы, поправшие устои Божьи?
— В чем зришь вины наши? — нахмурился Воротынский.
— Не ведаешь? Не вы ль, бояре, крамольничали, государя законного с престола свергли, власть на себя приняли? Молчите? А кто, как не ты, князь Иван, по-родственному царя Василия уговаривал от трона отречься?
— Не суди, владыка, — промолвил Шереметев.
— Не мне судить, Всевышнему! — поднял палец патриарх.
Мстиславский молчал.
— Что ты очи потупил, князь Федор? — обратился к нему Гермоген. — Нам ли не ведома доброта твоя и верность престолу, ан не устоял, соблазну поддался. Силен искуситель!
Мстиславский поднял глаза:
— Совестишь, владыка, попрекаешь, а вправе ли? Отчего твои наставления Василию были гласом
