дворцовые покои короля Сигизмунда. Впереди дары несли богатые, чуть поотстав, дьяк Андрей шествовал, а за ним вышагивал петухом князь Волконский.
Григорий Константинович в расшитом длиннополом кафтане, ворот раструбом, в высокой боярской шапке соболиной и остроносых сапогах из мягкой кожи. Князь задирал голову так, что седая бороденка выпирала клинышком.
По коридорам дворца русское посольство сопровождал королевский маршалок. Дьяк обернулся, шепнул:
— Канцлер-то в отъезде, Григорий Константинович, к чему бы звать нас?
— Погодь, Ондрей, сейчас прознаем.
Сигизмунд встретил их стоя. За его спиной толпились придворные. Волконский и дьяк отвесили поклоны. Григорий Константинович сказал:
— От государя всея Руси, великого князя московского Василия Ивановича, ваше величество, королю Речи Посполитой.
— Во здраве ли великий князь?
Дождавшись ответа, снова спросил:
— Имеют ли послы какие известия из Москвы?
В словах короля Волконский уловил коварство, ответил с достоинством:
— У нас один наказ к королю, и государь слов своих не меняет.
Сигизмунд поморщился, а придворные зашептались.
— Известно ли послам, что полки царя Димитрия самой Москве грозят?
— У нас един царь — Василий Иванович Шуйский, — надменно ответил Волконский. — А те, о ком вы, ваше величество, упомянули, воры и разбойники.
Король поморщился.
— Царя Дмитрия признают русские бояре, князья Каховской и Телятевский.
— Те князья зло умыслили. А поджигает их стольник Михайло Молчанов, и тебе, ваше величество, о том хорошо ведомо. Потому и говорим, выдай Михайлу на суд царский.
Сигизмунд крутнул ус.
— В Речи Посполитой шляхтичи вольны, а Молчанов гость пани Мнишек. Не ответят ли послы московские, когда даст царь Василий свободу воеводе Юрию Мнишеку, царице Марине и князю Вишневецкому, каких московиты держат у себя?
— В России царицы Марины николи не водилось, но ежели король имеет в виду дочь сандомирского воеводы, то она не царя жена, а самозванца Гришки Отрепьева. Государь Василий Иванович наказывал, мы ни воеводу, ни дочь его и иных шляхтичей не задерживаем, только пусть король наших недругов не привечает. Негоже Речи Посполитой врагам московским убежище давать.
Загомонили вельможи. Нагло ведет себя посол, отвечает дерзко. Однако Сигизмунд сдержался.
— Знают ли послы, что объявился в Московии царевич Петр Федорович?
— То самозванец, ваше величество. Илейко-казак, коему уготована участь Гришки Отрепьева.
— Бояре над послами нашими Олесницким и Госевским глумились, бесчестили.
— Но Олесницкого и Госевского, ваше величество, посылали к самозванцу, а не к царю Василию Ивановичу Шуйскому.
— На Москве самозванцев множество, и нам трудно разобраться, кто царь истинный. Когда у вас прекратится смута, тогда и ждем послов от великого князя московского…
Через неделю князь Волконский и дьяк Андрей Иванов покинули Варшаву. Проездом через Слоним повстречали канцлера Льва Сапегу. От его людей узнали послы о поражении болотниковцев под Москвой.
Посольский поезд добирался в Москву через Минск и Оршу. Границу Речи Посполитой пересекли верстах в тридцати от Смоленска. Дьяк Иванов вздохнул облегченно, перекрестился:
— Слава те, Господи, дома.
Волконский его пыл осадил:
— Дома в Москве скажешь, дьяк Ондрей. Лихих людей пооберечься бы. Вона леса шумят.
— Брать-то у нас нечего, князь Григорий Константинович, король и ляхи ровно белок ободрали.
— Из возка высадят, шубы снимут, замерзай, никому не нужен.
— На лихих людишек к нам стрельцы приставлены, стража.
— Какая там нонче стража, коли разбойники вона целое царское войско побивают…
Давно и не раз князь с дьяком переговорили, как посольство правили и о чем им царю сказывать. Хвалиться особливо было нечем, одно ясно — спят ляхи и видят себя в Москве.
Король Сигизмунд выдать Молчанова отказался и готов впредь укрывать злоумышленников, даже вора Илейку Горчакова при них, послах, назвал царевичем Петром, чем государя Василия Ивановича Шуйского честь порушил.
А что до канцлера Льва Сапеги, так тот с московскими послами вообще дел не имел, будто и не прожили они в Варшаве полгода. Волконский и дьяк имели известие: канцлер с Молчановым сообща ищут нового самозванца. И по тому, как на приемах король говаривал московским послам дерзко, поддевал словами недостойными, а паны вельможные кичились, держались надменно, князь Волконский заключил: ляхи и литва хотят войны с Московией.
Но русские послы, однако, в свару с вельможными панами не вступали, держались с достоинством, честь государства своего не роняли.
Дорогой на Москву воеводы тех городов, через какие проезжало посольство, жаловались князю Волконскому: холопы разбежались, крестьяне с насиженных мест снялись, подались к Ивашке Болотникову. Чем все кончится, Бог ведает. Люд царя Дмитрия ждет…
Волконский заметил Иванову:
— В Речи Посполитой о том известно, и по всему видать, дьяк Ондрей, ляхи и литва высматривают, когда у нас в Московии полное неустройство выйдет, тогда шляхта и полезет за наживой.
— Ох-хо, — вздохнул Иванов, — сколь терпим. Такое разорение, поди, одна Россия и выдюжит.
Просторный шатер из чистой верблюжьей шерсти снаружи обтянут мягкими, искусно выделанными оленьими шкурами. А внутри разбросаны по полу белые медвежьи шкуры. Тепло в шатре. Боярин Иван Никитич Романов пробудился по обычаю рано. Дома в Москве день начинал с обхода дворовых служб: ткацкой, выпивальни, портняжной, сапожной. У постовалов и кожевников, где били и чесали катанки, мяли кожи, едко зловонило, пыль назойливо лезла в горло, боярин не задерживался, покричит, пошумит на мастеровых, кое-кого палкой поучит и удалится.
При войске Иван Никитич завел правило с утра выслушивать донесения стрелецких и пушкарных начальников, отдавать распоряжения на день.
Вчера поздно вечером между воеводами вышла размолвка. Романов сказал Ивану Ивановичу Шуйскому, что надобно готовиться к новому приступу, а для того огневым боем наводить ужас на калужан и холопов с крестьянами, стенобитными орудиями разбивать укрепления болотниковцев и по всему использовать подмет — вал дровяной, дабы поджечь деревянный острог. На что Шуйский спесиво возразил, он-де главный воевода и указок не терпит. А Калугу возьмем измором.
Разговор воеводы вели в шатре Шуйского за столом. Иван Никитич не пил, а князь Иван Иванович уже был изрядно во хмелю и перед ним стоял большой жбан с романеей.
Вез Шуйский с собой всякого добра: достаточный запас кулей рогозовых и плетеных корзин со съестным, бочки с вином и медом, да в обозе сопровождают князя почти сотня челяди для всяких потребных нужд и не одна девка для утехи.
Боярин Иван Никитич и другие воеводы тем хоть и возмущались, однако князь Иван — царев брат…
На память всплыл разговор с Филаретом накануне отъезда из Москвы.
— Ты, брате Иван Никитич, поступки свои соразмеряй, чтоб нам, Романовым, были на пользу. Даст бог, наш час пробьет.
Сообразил Иван Никитич, куда Филарет гнет, мнит вместо Василия Шуйского в цари сына своего
