даже пьяный москаль. О, моя кохана пани, шляхтичи пристают ко мне и смеются, когда я угрожаю им рассказать царю Дмитрию.
Марина промолчала. Что позволяют себе шляхтичи, она знала. Не лучше и ближайшее окружение самозванца. Князь Ружинский посматривает на нее похотливо и насмешливо, паны вельможные злословят о ней бог ведает что. И только гетман Лисовский да староста усвятский Сапега с ней почтительны, государыней величают.
Отчего самозванец учинил за ней такой догляд, Марина понимает: опасается, вдруг выдаст его тайну, что он никакой не царь Дмитрий. Но самозванец напрасно остерегается, Мнишек не намерена бежать. Разве не стоит его войско под Москвой? Вон он, Кремль, рукой подать…
В Тушине самозванец строил жизнь по подобию московских царей. По пятницам сидения думные. По палатам сновала челядь. По утрам перед ней собирались бояре и дворяне-переметы, ожидая царского выхода. Появлялись здесь, в передней, паны вельможные, к ним Лжедмитрий был особенно милостив. Приходили Ружинский и иные гетманы, направлялись прямо в царские покои. Кое-кого из бояр-переметов Марина помнила еще по кремлевской жизни. В Тушине она встретила и ростовского митрополита Филарета. Здесь его именовали патриархом. Филарет редко покидал свои палаты и не честил переметов, хотя среди них были и близкие Романовым.
Как-то заметил Филарет Марину, приостановился. Его черные глаза будто насквозь просветили Мнишек. Она потупилась и, хотя была верной католичкой, тихо обронила:
— Благослови, владыка!
Филарет осенил ее крестом, сказал:
— Вижу страдания твои, дочь моя, и повинна в том ты сама, гордыней обуянная. Смирись, уйди от суеты мирской. В монастырской обители, в молитвах и труде повседневном обретешь покой своей мятущейся душе.
Подняла Марина очи, глянула на митрополита, в его властное лицо: борода в седине, брови нависшие. Ответила твердо:
— Нет, владыка, не для монастыря рождена я. — Ушла, тряхнув головой.
В ноябре-грудне завьюжило, замело дороги, огородились сугробами деревни и села, занесло, присыпало стан тушинцев.
В прежние годы в ноябрьской Москве в воскресные дни, а особенно в ярмарочные, шумел торг, толкался люд; в Охотном ряду висели туши домашнего скота и дичины, птичьи тушки и мясо, рубленное большими и малыми кусками. Разными ремеслами и иноземным товаром красовались палатки у кремлевской стены, а на Лубянской площади вели торг всяким лубяным промыслом. Свозился товар со всех слобод и посадов. Между санными и лубяными рядами расхаживали бойкие сбитенщики, пирожники, калачники, зазывали отведать стряпни не заморской, не басурманской, а русской, христианской.
А сани дивные, загляденье, сделанные галицкими умельцами, хитрым узорочьем украшенные, позолотой сияли. Торговцы санями на всю Лубянку сыпали прибаутками, покупателей завлекали:
Иные частили:
Любо-весело шел торг.
Но то было до Смутной поры. Зимой 1608 года, в голод на Москве, не до ярмарок. Редкие обозы достигали столицы. И уже не то что гость иноземный, но и российский купец не рисковал отправляться в Москву, а все иноземные товары оседали в просторных амбарах и хранилищах Вологодчины и Великого Устюга.
Заставы тушинцев перерезали все пути на Москву, и только Коломенская дорога оставалась в руках правительства Шуйского.
На исходе 1608 года из галицких мест по санному первопутку добрался в Тушино Григорий Петрович Шаховской. Не успел князь из саней выбраться, от дороги в себя прийти, как дворецкий самозванца, князь Звенигородский, из захудалого черниговского рода, сообщил, что государь Дмитрий князя Шаховского пожаловал чином боярским…
Вслед за Григорием Петровичем прикатили в Тушино и другие Шаховские…
Пришел Шаховской на Думу, окинул быстрым взглядом палату и усмехнулся в бороду: ну чем тебе не Дума в Кремле, разве что палата не Грановитая. Так же жмутся к двери дворяне думные и дьяки: Ванька Чичерин, Дениска Сафронов, Петруха Третьяков — покинули московские приказы, к самозванцу переметнулись…
А князья и бояре вдоль бревенчатых стен на лавках, каждый на своем месте, по породе сидят, в шубах и шапках горлатных, на посохи склонились: Черкасский, Салтыков-Морозов, Троекуровы, Ярославские, Сицкий… В самом углу — жалованные Лжедмитрием в окольничие Федька Киреев и Михайло Молчанов. Задрал бороду Михайло, глаза наглые, будто и не убивал он жену и сына Бориса Годунова… Шаховскому ли не знать, что этого самозванца, второго Лжедмитрия, Молчанов в Речи Посполитой сыскал!..
Разные дороги привели князей и бояр на службу к самозванцу. Бояре Борятинский, Засекин и еще трое-четверо переметнулись в надежде получить новые чины и деревни. Иван Годунов подбил владимирцев на измену, мстя Шуйскому за унижения. Плещеевы не могли забыть, как Василий Шуйский с другими боярами-заговорщиками убил их родственника Петра Басманова… А вот у него, Григория Петровича Шаховского, с Шуйским свои счеты. Сделавшись царем, Василий послал Шаховского на воеводство в Путивль. Здесь Григорий Петрович поднял мятеж против Шуйского. Разгорелась целая крестьянская война. Только ненависть к Шуйскому держала Шаховского рядом с холопами. Князь Григорий Петрович признал главным воеводой бывшего холопа Ивана Болотникова…
Шаховской убежден: многие из тех, кто здесь, на Думе, покинут самозванца, едва заколеблется власть Лжедмитрия, воротятся к Василию, в Москву, как это уже проделал князь Роман Гагарин.
Нет, у Шаховского с Шуйским мира не будет, пока тот сидит на царстве.
На Думе князь Григорий Петрович молчал, слушал, о чем бояре судят. Вяземский Семен оправдывался, почему восставших черемисов покинул. Потом говорили о долгом топтании под Троице- Сергиевой лаврой. Самозванец хмурился, не перебивал. Поговорили бояре, замолкли, повернулись к Лжедмитрию: о чем тот сказывать станет?
Он заговорил:
— Ты, князь Семен, противу нашего желания поступил. Тебе бы всех инородцев единить и Нижний Новгород брать, а ты же, не побитый, прибежал, хвост поджавши…
Самозванец подозвал дьяка Лопухина:
— Сапеге и Лисовскому отпиши, малое усердие они кажут. Троице-Сергиева лавра Заволжью и Северу голова, да и Москве воодушевление. Старцы лавры города и села противу нас возмущают. И еще отпиши, дьяк, пускай Сапега будет в готовности, когда Скопин-Шуйский из Новгорода на Москву выступит, перекрыть ему дорогу.
