паперть, куда спешить. После болезни все еще слабость и голова кружится. Из покоев архимандрита вернулся в келью. Раза два заходил к нему Иоасаф, о здоровье справлялся.
Бывало, наваливалась на Артамошку тоска, вспоминались товарищи, оставшиеся в Туле, смерть Берсеня. Разговор с Болотниковым в памяти. Отдаст ли царь Дмитрий землю мужику? И почто ляхов на Русь навел? На эти вопросы воевода крестьянский так и не ответил.
Тревожно ударил «всполошный» колокол, и крики караульных с башен:
— Литва к приступу изготовилась!
— Ляхи поперли!
Ожила лавра, засуетилась, повалил народ на стены: стрельцы, мужики, монахи. Бабы с ребятней костры развели, закипала вода в чанах, а в Водяной башне клекотал в огромном котле вар. Из рук в руки передавали на стены бадейки с кипятком.
Видит Акинфиев: из двух лагерей двинулись к лавре ляхи и литва. Впереди ползли гуляй-городки. Загрохотали с двух сторон пушки: мортиры, осадные, длинноствольные, затинные. Пехота перешла на бег. Тащили лестницы, щиты, забрасывали крючья, взбирались наверх. А по ним стреляли из пищалей, пускали стрелы, обливали кипятком и варом. Артамошка за край лестницы ухватился, попробовал оттолкнуть, но не осилил, а ляхи по ней все ближе и ближе подбираются. Тут монах подбежал, вдвоем раскачали лестницу, отбросили. А рядом с Акинфиевым баба известь толченую вниз сыпала. Ночной бой превратился в побоище. Лишь к рассвету все стихло.
Убедившись, что и в этот раз лавра устояла, Сапега велел отойти. Заиграли трубы, и осаждавшие толпами повалили от городских стен. И тогда воевода Долгополой вывел из лавры стрельцов, преследовали ляхов и литву до самого их лагеря.
В сопровождении двух казаков Молчанов выехал из Тушина. Чуть просохшая грязь на дороге выбита множеством копыт. Наезженной колеей дорога петляла по неухоженным полям, мимо редких латок шелковистых хлебов, по-над лесом. Свежая зелень листвы, чистая, омытая дождями, дышала прохладою.
Вез стольник письмо Дмитрия к Сапеге. Гневался самозванец: такую силу собрали под лаврой, а взять не могут. Этак и прихода Скопина-Шуйского со свеями доищутся…
Накануне отъезда у Молчанова случился разговор с Шаховским. Был он неприятным для стольника. Князь Григорий попрекнул:
— Не такого царя сыскал ты, Михайло; поди, на всю Речь Посполитую бражник из бражников.
Обидевшийся Молчанов ответил дерзко:
— Благодари Бога, князь Григорь Михалыч, хоть такой царем назвался, без разума сам в петлю полез. А что пьет, так кто без греха?
— Не в том беда, что пьет, — ум пропивает и во хмелю невоздержан. Вспомни первого самозванца: и умом государственным наделен был, и велеречив.
— Так того царя бояре в Москве сыскали, к нему приглядывались, а этого в Речи Посполитой подобрали, а панам вельможным и Жигмунду все едино какой, только бы под их музыку танцевал.
— Кабы он под нашу дудку плясал, — иной сказ.
— То так, князь, да музыканты ляхи. Мнится Жигмунду, мы, россияне, все перед ним в пляс пустимся.
Шаховской нахмурился, промолчал…
Положив ладони на луку седла, Молчанов опустил бритый подбородок на грудь, подумал, что крепко привязала лавра самозванца. Кабы те силы да к Москве, не отсиделся бы Шуйский за ее стенами…
Дорога не близкая, и стольнику многое что на ум являлось. Вспомнилась ночь, когда бояре возмутили московский люд против первого Дмитрия. Тогда Молчанову удалось бежать в Речь Посполитую. За рубежом нашел пристанище в замке сандомирского воеводы Мнишека. Самого воеводу Шуйский в ту пору держал в Ярославле, и стольника опекала горячая на ласки сандомирская воеводша. Славно пожил у нее Молчанов.
В выжидании королевского приема стольник перебрался в Варшаву. А в России шла крестьянская война, Болотников требовал явить войску царя Дмитрия. Шаховской торопил Молчанова. Находке пана Меховецкого стольник обрадовался, хотя рыжий человек его и разочаровал. Одно и успокаивало: он уверенно твердил, что есть царь Дмитрий, государь московский.
Какой он царь, Молчанову понятно. Ни обличьем, ни нравом, ни умом он не походил на первого Дмитрия, но выбирать не приходилось.
Стольник далек от понятия чести, но даже он не считает вельможных панов рыцарями.
Конь перешел на рысь, Михайло встрепенулся, подобрал повод. Дорога повела лесной опушкой. Редкие белесые березы в молодой листве, кусты распустившегося боярышника, высокие сосны в игластых шапках и поляны, расцвеченные солнцем. Желтели по зелени одуванчики, белела ромашка, качались бледно-розовые колокольчики.
У Молчанова дух захватывало: красота-то, красотища. Места грибные, ягодные. Придержал коня. Пахнуло далеким детством, и тут же накатилась тоска. Боже, неужели жил он когда-то по-человечески, не скитался на чужбине, избегая погони, не крался татем и на Руси не чувствовал себя изгоем?.. А все Шуйский! Кабы не он с боярами, сидел бы на царстве первый самозванец, а тот к Молчанову благоволил, помнил, кто род годуновский извел…
Стольник глянул на тяжелые, поросшие щетиной кулаки. Этими руками он, Михайло, удушил Марью Годунову, жену царя Бориса… Крутнул головой, отгоняя непрошеные мысли, перевел взгляд на лесную поляну. Тенью проплыло по ней облако, и снова заиграло солнце, щедрое, яркое. Михайло решает: ежели самозванец сядет на царство, он, стольник, попросит у него деревни и чтоб в местах, как здесь…
К вечеру второго дня добрался к Троице-Сергиевой лавре. Чем ближе к монастырю, тем люднее. Своими станами расположилась литва и ляхи, казаки и ватажники. На месте некогда большого села Клементьева, где в прошлые лета во время частых богомольных выездов в лавру царский поезд делал последнюю остановку, раскидывали шитый серебряной и золотой нитью шатер и царь отдыхал, менял дорожное платье, после чего въезжал в лавру, — теперь редкие избы, а вокруг батареи тяжелых орудий да укрепления из плетней и бревен.
В станах горели костры, в казанах варилась похлебка, на угольях пекли куски мяса, грели воду. Все было буднично, и ничто не напоминало о недавнем сражении. В лавре звонили колокола, над монастырской поварней вился сизый дымок, на башнях перекликались караульные.
Сапегу Молчанов застал у колодца с замшелым срубом. Высокий, худой староста усвятский подставил оголенную спину под ковш. Молодой литвин поливал, а Сапега плескался, пофыркивал довольно. Наконец растерся льняным рушником докрасна и, натянув рубаху, спросил Молчанова:
— Цидулу привез?
Прочитал, глянул на стольника пренебрежительно:
— Царику бы не браниться, а на приступ сходить. Я из Литвы хоругвь привел. Где она? Не ленись, стольник, посчитай кресты на погосте.
Глаза у Сапеги сделались холодные, злые, а речь дерзкая:
— Скажи царику, я возьму этот проклятый монастырь с его упрямыми монахами, стрельцами и холопами, но пусть царик ответит, отчего он еще не в Москве. Разве москали не хотят признать его?..
Ночевал Молчанов в крестьянской избе с шляхтичами. Пробудился, тело, искусанное клопами, жгло огнем. В избе темень. Вокруг храп и стон. Стольник поспешил на воздух. Небо чистое, звездное. Поблизости от избы горел костер. Молчанов узнал своих казаков. Они бодрствовали. Михайло подсел к огню. Казаки разговаривали.
— У нас, на Дону, в такую пору рыба на нерест идет, — говорил казак постарше годами. — На мелях вода ажник кипит. А из моря осетер и белуга подваливает.
— Не бередь душу, Антип, — перебил его товарищ и тут же свое завел: — Я раков ловил. У нас по заводям их уйма, огромные, клещастые, их из воды тянешь, а они глаза пучат, усами шевелят.
— Пугают.
Под мерный говор Молчанов вздремнул сидя, и привиделась ему родная река в самом верховье, неподалеку от Вязьмы, узкая, мелкая, где и рыба-то — одни ершики. Однако приснилось Михайле, что
