раз насчет двери учительской, куда недавно вставили новое стекло. Эльмо сказал, будто это такое хитрое стекло: снаружи, из коридора, оно выглядит просто матовым, но если смотреть из учительской, то оно совершенно прозрачное, так что учителя видят, кто стоит за дверью и с каким выражением лица. Я тогда возражал, мол, если в дверь вставлено матовое стекло, то оно матовое с обеих сторон. Эльмо сказал, что я тупица и лапоть, он-то как раз недавно читал в газете, что для дверей учительских изготовляют особое стекло. Подумать только, до чего же длинное название должно быть у такой фабрики стекла: «Фабрика по изготовлению особого дверного стекла для учительских». Мы поспорили. И довольно громко. И поскольку это происходило на уроке пения, Эльмо сразу же после урока вынужден был пойти «на ковер» в учительскую, так что у него появилась великолепная возможность проверить собственные утверждения. Я в тот раз ждал Эльмо тут, в коридоре, у этой двери, надеясь, что он все-таки человек чести и в интересах науки скажет, выйдя из учительской, правду, но Эльмо был зол, как паук, и на мой вопрос выпалил: «Конечно, просвечивает! Твоя глупая рожа светилась сквозь дверное стекло, как полная луна! Во!» В тот раз мы спорили на жевательную резинку, и я отдал ему ее, потому что проспорил. Но теперь оказалось, что он тогда сжульничал: стекло двери учительской просвечивало изнутри не больше, чем снаружи! Ну-ну, первого же сентября придется сразу стребовать с Эльмо жевательную резинку, которую он получил обманным путем…
Я тихонько закрыл за собой дверь, и мы двинулись дальше. Леди посматривала на меня, ничего не понимая, но шла все время рядом со мной. Действительно, дело было странным: двери всех классов и кабинетов оказались открыты, даже дверь в музыкальный класс! Учительница пения во время учебного года стерегла музыкальный класс старательнее, чем зеницу ока: опасалась за дорогой и сложный стереограммофон, который мы пытались заставить играть при каждом удобном и даже неудобном случае. Но сейчас — дверь настежь… возникло искушение включить граммофон и нарушить колдовскую тишину, царившую в школьном здании. Я даже поднял прозрачную пластмассовую крышку проигрывателя, но там не было пластинки, и я подумал: «Ах, ладно, еще этого приключения мне только не хватало — как Йоозеп Тоотс на крестинах у Кийра»[2].
В зале тоже не было ни души, блестел недавно навощенный паркет и замечательно пахло скипидаром. Леди, несмотря на свое английское происхождение, никогда не ходила по паркету, она заскользила, словно на льду, обиженно поджала хвост и морду сделала недовольную. В двери каморки для хранения спортинвентаря, находившейся позади зала, торчал ключ. «Просто день открытых дверей!» — подумал я. Ключ от каморки мне бы и не потребовался, но был и не лишним. Итак, здравствуй, школьная каморка! Дважды ты спасала меня и Мадиса от зубного врача и один раз от жутко болезненного укола в спину. Спаси же и теперь от жадных лап похитителя собаки! Когда-нибудь, когда я постарею и умру, сюда повесят серебряную табличку: «Здесь в юности скрывался знаменитый исследователь неизвестных земель Олав Теэсалу».
Эта маленькая каморка без окна была устроена тут когда-то очень давно. Тогда в совхозном центре еще не было Дома культуры и кинопередвижка крутила фильмы в школе. В те времена мой отец еще был мальчишкой и ходил сюда смотреть «Приключения Тарзана». Еще и теперь видны пробитые в стене каморки две прямоугольные дырки, через которые фильм показывали на белом экране, который вешали на противоположную стену зала; правда, теперь эти дырки заклеены со стороны зала обоями, но изнутри, из каморки, они кажутся маленькими странными нишами-полочками. Кто-то так их и использовал: в одной стояла открытая баночка с краской, в другой лежали ножницы и большая кисть. Ну конечно, ведь в школе шел ремонт. И как это я раньше не сообразил! Потому-то и этот день открытых дверей, ясно — свежая краска должна высохнуть. Поскольку зал используется у нас как спортивный, в бывшей кинопроекторской теперь обычно лежат борцовские маты, стоит «козел», лежат мячи и хранится другой спортинвентарь, а теперь сюда сложили еще и рулоны обоев, банки с краской, пакеты с клеем…
Я сел на кипу матов. Леди легла, положила голову на передние лапы и закрыла глаза.
— Ну, Леди, здесь нам придется расположиться надолго. Посидим тут вдвоем и подумаем про жизнь, верно?
Леди раскрыла пасть и лениво постукала хвостом по мату: тук-тук-тук!
3
Она лежала тихо, словно изваяние, красивая собака, лишь половина которой принадлежит мне. Когда я был поменьше, время от времени задавал себе вопрос: какая же половина моя? Естественно, мне больше нравилась передняя половина: красивые локоны на обвислых ушах, словно у барышень на старинных портретах, умные, грустные черные глаза — вокруг левого черное пятно, словно монокль, красивая длинная морда, рот — блестящая полоска кожи, светло-розовый, с канавкой посередине, язык, мокрый холодный нос, который иногда приятно потрогать… Но у сеттера и хвост красивый. У Леди он с шелковистой серо- черной бахромой, Леди всегда готова весело помахать им. Но, уловив в воздухе или в траве малейший запах дичи, Леди замирает на место. На стойку сеттера приятно смотреть: собака долго стоит, словно скульптура — одна передняя лапа поднята и свешена, нос вытянут вперед, — и, скосив глаза, поглядывает, заметил ли хозяин, что она почуяла дичь. У собаки в стойке все тело напряжено в ожидании, только ветер тихонько шевелит ее волнистую шерсть. В щенячьем возрасте шерсть у Леди была розово-белой. Никто но верит, когда я об этом рассказываю, даже отец считает, что она всегда была серой, с самого начала, но я помню ясно, когда Леди к нам принесли, она была розовато-белой. Я помню тот день абсолютно точно, это было летом, три года назад. Мы еще жили тогда в старом доме, а наш нынешний, двенадцатиквартирный, тогда еще только строили.
Помню, как было в тот день: я спустился с чердака и пошел в кухню делать себе бутерброды. Глаза щипало от слез, я дал себе слово, что даже не прикоснусь к козлятине. Мать как раз готовила из нее жаркое, и весь дом был полон вкусным запахом. Когда я искал в шкафу хлеб, мать вздохнула и сказала с укором:
— И что с тобой будет дальше в жизни, если ты теперь готов глаза себе выплакать из-за козла, от которого были одни сплошные неприятности!
Я огрызнулся, мол, люди хуже волков, или вроде того. Она стояла у плиты — моя красивая мама в фартуке в горошек — и трогала вилкой в жаровне куски мяса нашего Мёку, а выражение лица у нее при этом было такое, словно она собирает цветочки! Мать достала из холодильника масленку и протянула мне со словами:
— Ох ты, бедняга!
Это меня еще больше рассердило. Я выпалил:
— До сих пор ты сама кормила Мёку с ладони, а теперь… Волк задирает
Мать рассмеялась, попыталась меня погладить, но я уклонился, и тогда она посоветовала:
— Пойди-ка лучше посмотри, кто в комнате!
По доносившемуся оттуда шуму разговора я уже давно понял, что к отцу приехал дядя Каупо и еще кто-то чужой. Но мне было известно, что мать, как и я, не считала визиты Каупо к нам особенно радостными событиями, по случаю которых вся семья должна сбегаться, радостно восклицая.
— Иди, иди, — подгоняла меня мать. — Там есть кто-то, кто наверняка тебе понравится!
Я заглянул в приоткрытую дверь и увидел мужчин, сидящих за кофейным столом, а на коленях у незнакомого мне дяденьки — маленького розового щенка, зевавшего как раз в тот момент широко и деловито. Ух ты, какой он был занятный! Я оторопел, даже чуть не поперхнулся бутербродом.
— Поди-ка, поди-ка сюда, Олав-парень! — крикнул Каупо. — Поди сюда и заставь своего отца взяться за ум.
Я поздоровался и остановился у стола, свесив руки, а рот мой был набит бутербродом. И я ничего не видел, кроме этого щенка с носом-кнопочкой, этого комочка шерсти с сонной и забавно-серьезной мордочкой.
— Возьми, возьми в руки, — предложил незнакомец. Щенок был теплый и мягкий, казалось, от него
