замок в начале XVIII века какому-то Фикку, а тот завещал его своему зятю фон Лауву. Фон Лаув открыл тут фарфоровую мануфактуру и стал изготовлять красивую посуду с сине-голубыми рисунками. Остатки этой посуды встречаются в деревенских домах до сих пор.
- Блефуешь? — спросила Стийна. — Откуда ты знаешь?
- Мярт рассказывал.
Стийна уставилась на меня долгим взглядом.
- Знаешь, я так люблю древние руины, — сказала она погодя. — Даже у растений вокруг них какой-то старинный, таинственный запах. А руины выглядят и как-то по-детски беззащитными, и в то же время как-то зловеще.
- Это запах крапивы, — предположила я, и мне сразу же стало неловко оттого, что заземлила возвышенные мысли Стийны.
Но у крапивы, по-моему, действительно своеобразный, густой и тревожный запах. Я пыталась представить себе, как здесь когда-то ели на серебряной посуде, вели жеманные беседы и гуляли: шуршали шелковые шлейфы платьев, а музыканты играли разные вальсы. Кто-то был влюблен, кто-то несчастен, а кому-то не давалась учеба… Но все-таки кажется, что у людей в старинные времена все — как мысли, чувства, так и само их существование — было более 'груботканым'.
Мярт каждое лето бывал в Пылтсамаа у бабушки. Если бы я сегодня утром не встретилась с ним в Таллине на углу у магазина «Оптика», могло бы, пожалуй, возникнуть искушение побродить по маленьким тихим улочкам — на одной из них стоит дом бабушки Мярта, окруженный кустами смородины и вишнями. Случайно встретиться в таком маленьком городке было бы довольно легко. Мярт сказал, что он из исконного пылтсамааского рода, то есть первый в своей семье, кто родился в Таллине. Один из его предков делал у фон Лаува фарфор. Удивительно — может быть, наш белый пузатый молочник с голубыми цветами сделан прапрапрадедом Мярта? Этот предок и представить себе не мог, что расписанный им молочник когда-то окажется в руках одноклассницы его потомка. И точно так же у меня нет ни малейшего представления, как мог выглядеть тот предок Мярта, о чем он мог думать, когда шел по траве, возможно, здесь же, где сейчас лежали мы со Стийной.
- Каждый привязан к своему времени, — говорила я Стийне. — Не видит ни того, что будет, ни того, что было. Действительно, это очень здорово — теперешняя жизнь кажется гораздо интересней. И все-таки хотелось бы на один миг увидеть все так, как это когда-то было. Замковый сад и господских барышень и тогдашние обычаи — на один-единственный миг, верно?
- Если бы я была волшебницей, перенесла бы тебя сейчас на двести лет назад, — Стийна усмехнулась. — Только замкового сада ты тогда бы не увидела — была бы маленькой девочкой-рабыней!
- Не была бы!
Далась им эта девочка-рабыня! Хотя и Мярт зимой вдребезги разбил мои контрдоводы, я все же никак не могла согласиться с тем, что мои все равно какие далекие предки были крепостными какого-то немецкого помещика. У меня просто в голове не умещается, что целые семьи могли принадлежать одному человеку, трудиться на кого-то. Неужели они не замечали различия между своей низкой крестьянской избой и баронским замком? Нет, не верю и никогда с этим не соглашусь! Тетя говорит, что в нашем роду все были с острым умом, а человек, обладающий острым умом, не может безвольно подчиняться чужой власти, как рабочая скотина!
Зимой мы с Мяртом спорили об этом, и он, в конце концов махнув рукой, сказал, что у меня типично женский образ мыслей: не верю в то, во что неприятно верить.
- Не с луны же ты свалилась! — рассердился Мярт. — Исторический факт: все эстонцы когда-то были крепостными! В 1816 году крепостное право в Эстонии было отменено, но ведь не будешь же ты утверждать, что твои предки лишь после этого свалились с луны?
Почему он говорил так? Ведь я — это я, и все равно, с какой стороны ни глянь, я не должна напоминать крепостную рабыню. Ведь не хотел же Мярт вызвать у меня чувство неполноценности?
- Ну вот! — Мярт вздохнул, зачерпнул пригоршню снега и слепил из него серо-белый шарик. Снег в Саду датского короля[7] покрыт слоем копоти и сажи. — Почему же неполноценности? Совсем наоборот, хочу вызвать у тебя чувство гордости. Каждый должен знать историю своего народа, иначе он будет как перекати-поле. Есть такое растение, корни у него слабые и землю не любит. Ubi bene, ibi patria, — говорили древние латиняне.
Я не поняла. Ведь я не собиралась стать врачом, как Мярт, ему и надо учить латынь, а не мне.
- 'Где хорошо, там и родина', — перевел Мярт. Глаза его сияли, как всегда, когда он рассуждал на тему, которая его увлекала. — Скажи, хотелось бы тебе жить где-то в теплых краях, где с деревьев падают на голову апельсины?
- Съездить хотела бы.
- Ну, конечно, съездить, побывать. Но жить постоянно можно только у себя на родине, какой бы бедной и нищей она ни была!
- Но ведь наша родина и не бедная, и не нищая!
- Однако была когда-то и бедной, и нищей, — возразил Мярт. — Возьмем хотя бы то же самое крепостное право, которое ты не желаешь признавать. 'Войну в Махтра'[8] небось читала? Значит, не осмелишься утверждать, что Пяэрн Вылламяэ жил хорошо? Подумай о том, какие только угнетатели не сидели шестьсот лет на шее у маленького эстонского народа: датские короли, псы-рыцари, польские магнаты, шведы… Не шуточки! Но ведь все вынесли! Ведь раньше 'черную кость' на Вышгород не пускали, а мы, видишь, сейчас разгуливаем с тобой тут и спорим о том, как лучше сказать по-эстонски: грейпфрут, йыммельгас или помпельмуус. (Я была сторонницей второго, а Мярт — сторонником третьего из предложенных в газете вариантов.)
Я считала, что Мярт противоречит себе — ведь он только что утверждал, будто мы происходим из крепостных…
Мярт погрустнел. Снежок у него в руке подтаял и стал твердым, и на нем отпечатались следы пальцев. Мярт точно попал снежком в черный ствол столетней липы и сказал тихо:
- Ну как ты не поймешь? Я ведь хотел сказать именно то, что, благодаря упорству наших предков, мы стали теми, кто мы есть сегодня, и абсурдно отрицать, что они когда-то существовали. Я имею в виду не только несчастных крепостных. Нельзя забывать о тех, кто защитил нас в Великой Отечественной.
Я подумала: 'Все равно, в любую эпоху Мярт непременно был бы героем. Он такой… смелый и прямой… и красивый…'
Мярт умолк на полуслове и смотрел на меня в упор. Напряженный блеск в его глазах погас, теперь его взгляд стал мягким и веселым.
- Я все-таки дурак, — пробормотал он. — Удивительно, что ты не сбежала. Прекрасный зимний вечер, оттепель, снег и высокие деревья, а я толкую своей девушке о крепостном праве!
Так и сказал — своей девушке. Это было произнесено между прочим, вскользь, но мне было приятно, и сделалось жарко и даже боязно — а вдруг он скажет еще что-нибудь такое, и тогда все нарушится и больше не будет все так красиво, а мне придется что-то ответить, обнаружить свое отношение к Мярту. Но как бы я ни относилась к Мярту, все равно, я не смогла бы сказать вслух: мой парень.
Держась за руки, мы пошли с Вышгорода вниз по лестнице Паткуля, и лестница на сей раз оказалась ужасно коротенькой. Лишь в самом низу, на последних ступеньках, обнаружили, какой обледенелой, скользкой она была. Может, верхние ступеньки были посыпаны песком? Я опасалась, что Мярт заговорит. Ведь лучше всего было идти под сумеречным дымным городским небом, держась за его худощавую руку и не произнося ни слова.
- Маарья, скажи честно, — начал Мярт тихо, и у меня сердце екнуло. — Скажи, наверное, я тебе уже до смерти надоел?
Уфф! Я засмеялась облегченно.
- Ты же сам говорил, что мое лицо ничего не может скрыть!
