мой отец, моя мать… Просто мне показалось, что и меня вот так же жестоко надули, пообещав показать Ригу!
ГЛАВА 4
В трамвае мы ехали втроем довольно долго. На Центральной площади Аэт вышла. Когда трамвай тронулся, она помахала нам вслед. Сдавалось, что Аэт вовсе не была особенно счастлива оттого, что все- таки отправляется в Ригу.
Хотелось поругать ее за глаза, но я сдержалась: по-моему, это пошло — злословить о своих подругах, как только те скрываются из виду. Такое еще кое-как терпимо у десятилетних. В четвертом и пятом классах наши девчоночьи дружеские звенья возникали и распадались в два-три дня, и каждая девчонка без всяких угрызений совести рассказывала своей новой подруге все, что прежняя доверила из своих личных тайн. Новая подруга в ответ платила своей исповедью, которая тоже не оставалась в секрете потом, когда наступала размолвка.
К счастью, Стийна была не из тех, кто ждал бы от меня чего-нибудь подобного. Она задумчиво смотрела в окно трамвая. А может, на оконное стекло, словно там было нацарапано стихотворение.
Наша дружба со Стийной началась странно. Однажды в конце сентября, когда я еще не освоилась в новом классе, во время перемены какая-то светловолосая девчонка рухнула прямо передо мной на пол в коридоре. Она вроде бы хотела медленно сесть на паркет, но внезапно грохнулась навзничь, крепко стукнувшись об пол затылком. Мне следовало срочно что-то предпринять, помочь ей. Я попыталась поднять девочку и поставить на ноги. Однако эта хрупкая девчонка оказалась до того тяжелой, что я сама поскользнулась и села на пол.
- Групповое убийство! — закричали мальчишки. — Памятник павшим!
Мы действительно могли напоминать скульптурную группу: я, сидящая растерянно, а на коленях у меня голова девочки с закрытыми глазами. Но кто-то уже принес нашатырный спирт и сунул ей под нос. Когда она чихнула и открыла глаза, один из доброжелателей ткнул нашатырь мне чуть ли не в рот (возможно, он был у меня раскрыт от растерянности), и я адски разозлилась. Затем потерявшая было сознание девочка поднялась на ноги, словно ничего и не случилось, улыбнулась мне и сказала собравшейся вокруг нас толпе:
- Ничего, все в порядке.
Раздался звонок, и все разошлись по классам. Мои одноклассницы, одна за другой, проявляя отчаянное любопытство, выспрашивали у меня до самого прихода учительницы, как и почему это случилось. Двум-трем первым я постаралась подробно объяснить все, как было, но поскольку остальные приставали с тем же самым вопросом, я стала отвечать:
- Подставила ножку!
- Бац! И приземлилась! — засмеялся Килу, мой сосед по парте.
- Точно!
Странно, но они верили.
Потом Стийна и я начали беседовать на переменах, как чопорные старые англичанки, — о погоде и здоровье. Ведущей в разговоре приходилось быть мне, Стийна лишь отвечала на мои вопросы и сама редко проявляла инициативу. Я узнала, что она учится в восьмом «б», хотя ей уже шестнадцать — из-за болезни она дважды оставалась на второй год. Считали, что у Стийны какая-то тяжелая болезнь сердца, но год назад ее отвели к врачу, и тот велел вырезать ей миндалины. После операции Стийна больше не температурила, и усталость исчезла, словно рукой сняло. Терять сознание ей раньше не приходилось, на сей раз это, наверное, случилось от слабости. Стийна жила со своей сводной сестрой, которая была на семь лет ее старше, работала коком на судне и месяцами не бывала дома. Стийна должна была заботиться о себе сама и иногда по нескольку дней кряду не могла собраться сходить за продуктами.
- Тебе нравится ходить в продуктовый магазин? — спросила Стийна.
Я отрицательно затрясла головой — по-моему, в мире был лишь один человек, посвящавший все свое свободное время хождению по продуктовым магазинам, — моя достопочтенная тетушка. Стоять рядом с нею, когда она выбирала на прилавке кусок мяса или выбраковывала рыбу с совка продавщицы в рыбном магазине, было для меня настоящей пыткой. Запах продуктов в магазинах был удушающе-густым.
Стийна сказала, что, когда она входит в магазин, ей хочется покупать все подряд, но особенно нравится пахнущая чесноком колбаса. Однако обычно она покупает совсем не то, что надо, но это выясняется уже потом, дома…
Вскоре Стийна стала через день обедать у меня дома. Через день, потому что тетя работала один день в утреннюю, другой в вечернюю смену. Кухня у нас была совсем крошечная, ею пользовались три семьи, а на газовой плите было всего лишь две конфорки, и обе всегда заняты. Я разворачивала три полотенца, в которые была завернута кастрюля (для большей надежности тетя оставляла ее на радиаторе), потом согревала в комнате на электроплитке воду, выждав момент, когда в кухне никого не было, пробиралась туда к раковине и наскоро мыла свою тарелку. Вымыть и две тарелки — пустяк, а радость от таких совместных обедов была особенно велика: Стийне больше не угрожали обмороки от истощения, я же не чувствовала себя больше одинокой, тетя, в свою очередь, ликовала, что аппетит у меня стал лучше. 'Ты, словно бродячая собака — наедаешься, когда никто не видит!' — сказала тетя.
Раз-другой Стийна приходила к нам и тогда, когда тетя была дома, но она тете не понравилась. 'Смотрит исподлобья, будто я ее обидела, а у самой юбка не глажена и чулки забрызганы грязью! Плохо воспитанная девчонка!'
Стийна действительно была очень замкнутой и редко кому глядела прямо в глаза. Говорила она тихо и монотонно, словно ей было безразлично, слушают ее или нет. Но было в ней что-то, что делало ее интересной мне. Говорила она большей частью совсем не о том, о чем говорили все остальные, и замечала совсем другие вещи. Иногда мы с ней смеялись целыми часами, одно слово порождало другое, одна шутка догоняла другую. Стийна рассказывала о странных вещах — о привидениях, смерчах и ураганах. Ее рассказы редко бывали длинными, и потому оставалось впечатление, словно она утаивает половину того, что знает, говорит лишь о том, что для слушателя доступнее. И Стийна по-своему говорила о книгах и фильмах. Мои впечатления и сопереживания от чтения книги касались обычно особенностей сюжета или героев, а Стийна до тонкостей помнила краски, картины природы и красивые фразы, зато имена действующих лиц забывала почти мгновенно. Я, дочь лесника, конечно же, знала о природе гораздо больше, чем она, — ведь мне доводилось помогать отцу: сажать сосны, заготовлять на зиму подкормку для косуль, прорубать просеки, зимой на лыжах отвозить оленям соль… Я видела, как олени объедают листья с деревьев, как токуют тетерева, как куница таится на заснеженной ветке ели. Но я не умела рассказывать обо всем этом так выразительно, как Стийна рассказывала о пролеске, брошенной в муравейник и медленно розовеющей.
Мне было хорошо в обществе Стийны.
Позже, когда меня уже назначили диктором школьного радиоузла и выбрали в редколлегию стенной газеты (какое там выбрали — запихнули!), я больше не могла проводить со Стийной так много времени. Стийна говорила о моих общественных занятиях: 'Суетишься!' — а я испытывала перед нею неловкость, потому что мне нравилось заниматься этим. А когда меня затем еще приняли в ансамбль девятиклассниц, Стийна покачала головой и сказала:
- Ты дробишься на тысячу кусочков и не сможешь потом найти себя среди них.
В тот день я была в полной растерянности. Расстались со Стийной перед подъездом моего дома, как малознакомые. Она не захотела идти ко мне обедать, не захотела идти и в Дом торговли — иногда мы, шутки ради, примеряли там самые экстравагантные фетровые шляпы и корчили соответствующую каждой шляпе мину. Она не попросила меня проводить ее, да и не пошла бы я: мне не хотелось. А зайти к нам я приглашала лишь из вежливости. Когда Стийна свернула за угол, я побрела по улице и долго бродила по городу, грустная и одинокая. 'Среди людей я чувствую себя особенно одинокой!' — сказала однажды Стийна, и эта фраза показалась мне тогда возвышенной и полной глубокого смысла. Но я не хотела быть всю жизнь одинокой! Почему я должна молчать, если имею голос и люблю петь, и почему нужно
