— Но есть, наверное, и исключения.
— Есть, — подтвердил Батейн. — Есть по-настоящему порядочные ученые. Но при нынешней централизации науки они лишь хотят, а не могут. Лишь хотят делать добрые дела! А есть и настоящие сволочи, духовные проститутки, бесстыдно торгующие своим мозгом.
Рене тотчас вспомнил веселого жизнерадостного и очень практичного, практичного до бесстыдства Шербье. В то же время он с любопытством поглядывал на Батейна — в какую, собственно, категорию он самого себя зачисляет? Но прямо спросить об этом не решился. Судя по ироничным огонькам в глазах геолога, он догадался об этом невысказанном вопросе Хойла, но удовлетворять его любопытство не собирался.
— Но Вильям не вписывается в эти категории. Определенно не вписывается, — продолжал Батейн после паузы. — В его натуре было нечто от пророка, грешащего, мучающегося и старающегося праведными делами искупить свои прегрешения. Он был, как это говорят марксисты и гегельянцы? А, единством противоположностей!
— Он был завистлив?
— Пожалуй, нет. Ему просто не везло, а не везло потому, что он был наивен, даже инфантилен в житейских делах, не было у него этой бульдожьей деловой хватки, не умел он подать и себя, и свои деяния. Экспериментатор-виртуоз, участвовал в выделении нескольких далеких трансуранов, а кто его знает кроме узкого круга специалистов? Между тем некоторые его коллеги ходят в нобелевских лауреатах! Отсюда комплекс неполноценности и желание самоутвердиться.
— Подмять под себя других? — усмехнулся Рене.
— Ну уж нет! У Вильяма это желание проявлялось, я бы сказал, во всеобщей и, если угодно, альтруистической форме.
— Любите же вы, однако, выразиться заумно!
— Люблю! — с улыбкой покаялся Батейн. — А то ведь и за порядочного ученого считать не будут. Ну а если серьезно, то дело тут в том, что Вильям принимал участие в разработке некоторых вариантов водородного оружия. Это его тяготило. Он часто вспоминал о раскаянии, если не сказать об отчаянии, Эйнштейна, которое тот испытывал в последний послевоенный период своей жизни. О его многочисленных, но, увы, бесплодных попытках содействия запрещению ядерного оружия. Того самого оружия, которому он сам, своим письмом к Франклину Рузвельту, открыл широкую дорогу.
Геолог помолчал, поигрывая ложечкой со следами кофе и сахара.
— Вильямом подспудно владело высокое желание искупить свою вину перед людьми, теперь мне это совершенно ясно. И как только он получил наследство, то сразу взялся за свой фантастический проект. Суть этого проекта Вильям хранил в тайне даже от самых близких людей, но теперь, ретроспективно, ее нетрудно восстановить. Создав свой комплекс глобальной катастрофы, Вильям намеревался выступить по радио с ультиматумом: угрожая чудовищным взрывом, потребовать от ядерных держав всеобщего и полного разоружения. Вильям десятки раз высказывал такие идеи, в абстрактной форме, разумеется. Его замысел был гуманен, хотя способ он выбрал дьявольский! И вдруг, — Батейн поднял свои ладони и тяжело уронил на колени, — катастрофа во имя катастрофы, катастрофа во имя голого наказания! Я не вижу за этим личности Вильяма Грейвса!
— Но он сошел с ума, личность его сломалась, — напомнил Хойл.
Батейн тяжело вздохнул, лицо его приобрело обиженное и беспомощное выражение.
— Заладили как попугай: сошел с ума, ну и что? — Батейн проговорил это теперь без всяких эмоций, просто устало. — Мне тоже приходилось дорабатываться до чертиков и нервных срывов. Вы знаете, что такое нейролептики, мой дорогой журналист?
— Слышал, но не более того.
— Понятно, здоровье у вас железное. Нейролептики — мощнейшее средство воздействия на мозг, на психику. Нейролептиками сейчас вылечивают самых безнадежных хроников. Но как и у всех достижений нашего проклятого мира, у нейролептиков есть и оборотная сторона. С помощью безобидных на вид таблеток человека можно превратить и в тихую покорную скотину, и в буйное животное, и в безудержного маньяка!
Рене наконец понял, куда клонит Батейн. Догадка геолога поразила его своей простотой и естественностью; как и всегда бывает в таких случаях, он удивился, почему это раньше не пришло в голову ему самому. Но были у него и возражения.
— Вы считаете, что Вильяма Грейвса специально свели с ума?
— Вот именно! И в нужном направлении, — убежденно сказал Батейн.
— Но кто? Нед Шайе?
— Исключено!
— Верно. Тогда старый слуга? — Рене на секунду задумался. — Но ведь кто-то руководил его действиями! Выходит, местонахождение Грейвса было известно, во всяком случае, тому, кто незримо стоял за его спиной.
— Конечно! — Батейн снова встал из-за жалобно зазвеневшего кофейными чашками стола и в возбуждении прошелся по веранде. — У меня только сейчас прояснилось в голове, точно пелена упала с глаз. Разве частные фирмы, да что фирмы — правительства могут запросто испытывать сверхмощные бомбы в наше время? Дудки! Народы поумнели, они хорошо понимают, куда могут завести такие игрушки. Правительство, самовольно пошедшее на такую авантюру, скинут к чертям собачьим, вот и все. Вильям Грейвс изобрел нечто уникальное, пострашнее термоядерных бомб. А что изобрел — неизвестно. Так пусть он испытает свое оружие! Подумаешь, какой-то Габон! В то, что этот взрыв может иметь глобальный катастрофический резонанс, конечно же, никто всерьез не верил. Пусть испытает! А потом уж можно основательно решать, как поступить и с самим Грейвсом, и с его изобретением.
Энергично и нескладно расхаживая по веранде, Батейн продолжал возмущенно говорить, но Хойл его уже не слушал. Батейн был тысячу раз прав! За спиной Вильяма Грейвса, превращенного в странную и страшную марионетку, незримо, но властно стоял некий серый кардинал. Несущественно, кем был этот некто в сером: государственным деятелем или частным лицом, советником президента или преуспевающим бизнесменом. Важно, что этот человек был облечен доверием всесильного военно-промышленного комплекса и выполнял его волю. Его деятельность сохранялась в глубокой тайне, а тем, кто в эту тайну в силу необходимости или волею случая оказывался посвященным, рекомендовалось молчать и играть в незнание. Вокруг Грейвса все туже стягивалось железное кольцо. Давление на него оказывали фирмы, с которыми он сотрудничал, банки, в которых он был аккредитован, ученые, да-да, и ученые, с которыми он сотрудничал. Своим исчезновением он спутал было карты, но ненадолго. Давление на него возобновилось, теперь в осаде приняли участие террористы, агенты частных фирм, репортеры, да мало ли кто еще? И он, Рене Хойл, искусно направляемый незримой рукой, внес посильный вклад в эту травлю наивного ученого- идеалиста.
Конечно, ходатайство Элизы Бадервальд сыграло некоторую роль, но теперь Рене хорошо понимал, что не следует преувеличивать его значение. Тут многоопытный детектив, но плохой политик Майкл Смит ошибся, как он ошибся в оценке и некоторых других деталей операции. Просто незримый некто в сером решил тонко использовать ходатайство могущественных Бадервальдов и дал Спенсеру Хиршу соответствующие инструкции. Рене Хойла приголубили и активизировали для того, чтобы максимально накалить обстановку, спровоцировать террористов на крайние поступки, толкнуть на похищение Неда Шайе, насильственный захват виллы Грейвса. Некто в сером был уверен — и, надо признаться, рассчитал он очень точно, — что одурманенный нейролептиками, доведенный до безумия Грейвс обязательно произведет роковой взрыв! Либо под угрозой захвата дома террористами, либо, если Шайе окажется достаточно стойким, в силу естественного развития безумных, все время подстегиваемых идей.
Некто в сером оказался прекрасным режиссером. Все подготовив, он собрал в Монако группу специалистов по делу Грейвса, чтобы приступить к анализу страшного эксперимента, если он не окажется блефом, не теряя ни минуты. И лишь после этого нажал на спусковой крючок! На всякий случай серый кардинал решил оградить операцию от возможных случайностей, расчистить арену действий: с помощью тех же террористов, а может быть и полиции, убрать или блокировать всех сомнительных и опасных лиц. Именно поэтому Рене Хойл должен был претерпеть похищение. Да, режиссер отлично разработал сценарий, предусмотрел и заставил заиграть множество мелочей. И все-таки желанный спектакль не состоялся!
