— Хочешь сказать, нет в них ничего человеческого?
— Да и птичьего немного… в человеческом понимании. Считается, что птица — она сама по себе. Такой символ свободы. А они просто рабы полета. Придатки инстинкта. Как можно сопереживать инстинкту? Вот был фильм ужасов про птиц… Где люди в доме гибнут.
— Хичкока.
— Возможно. Только представь, что снято не изнутри дома, а изнутри стаи. С точки зрения убийц. А ты смотришь и сопереживаешь: ах, бедная птичка, не может пролезть в каминную трубу, чтобы выклевать глазки этим двуногим уродам… Тупые примитивные приборы. Механизмы.
— Эльза, но и наши тела — механизмы. Любое движение инерционно и схематично. Особенно это в танце чувствуется, как суставы проворачиваются, как мышцы напрягаются — вполне такое инженерное ощущение. Или секс взять. Механическое действие. Как две водяные помпы…
— Для меня секс — не механическое действие, — отрезала Эльза и посмотрела на меня тяжелыми тусклыми малахитами. — А что, ты так хорошо трахаешься потому, что у тебя внутри члена механизм? Раздвижной металлический сустав, на манер подзорной трубы?
Я с трудом уговорил ее прогуляться пять с половиной минут вдоль океана. Ну, не самого океана: к воде по песку-илу, в-темноте-по-холоду Эльзу не заманить. Мы прошлись вдоль пляжа по пустынному променаду. Окна отелей и кафе первой линии непривычно слепы. У входа в «Пират» сидит на ступеньке недвижная мужская фигура. Настолько недвижная, что я подумал: мумия. Когда подошли ближе, выяснилось, что никого на ступеньке нет. По площади Тьер ветер гоняет пакеты с мусором, забытые, что ли, уборщиками. Вот один пакет лопнул, окурки, картонные коробки, салфетки понеслись к нам под ноги. Океан — черная дыра. Будто вообще нет океана, а есть просто Большая Пустота, в которую вот-вот провалится набухшее, как брюхо недоенной коровы, и мерно раскачивающееся, как брюхо беременной коровы, небо. Эльза молчит.
Потом мы едим устриц в ресторане Казино. Эльза смотрит вдаль отсутствующими, как океан, глазами. Я тоже затормозился. Устал. Орошая символ Аркашона лимоном, поддевая ножом ножку, скрепляющую его с родной раковиной, я меланхолично думаю, что грядет катастрофа. Возможно, она уже произошла. Зная, что Эльза виновата в том, в чем виновата, я не смогу уже относиться к ней по-прежнему. Вчера ночью я распухал от чувств: прижимался, тщась согреть прекрасную фею, замерзающую на лютых ветрах безжалостной судьбы. Сегодня я понимаю, что выпавшие испытания давно перевели ее в другой разряд существ… высших, что ли… или просто Очень Других — наподобие тех же птиц. Она живет в мире, к которому я не имею отношения. Ни-ка-ко-го. В юности, захлебываясь от атмосферы, разлитой по запретным западным фильмам, я мечтал и о дорогих казино, и о блюде устриц. А о таких женщинах, как Эльза, я не решался даже мечтать. Но вот оно — все под рукой. И что?
— Они, между прочим, от динозавров произошли, — прерывает молчание Эльза.
— Устрицы?
— Да не устрицы. Птицы — прямые потомки динозавров. Позвоночник, череп, вообще скелет — такой же.
— А если от нас тоже какие-нибудь такие произойдут: с тем же скелетом, но без мяса и маленькие… Или в перьях, но очень большие…
— Что от всякого в тот или иной момент точно произойдет, так это скелет обычного размера, вне всякого мяса…
В ресторане возник Рыбак. Обычного размера. В дежурном черном свитере, со спутавшимися волосами. Сапоги облеплены илом. Даже удивительно, как его пустили в Казино. И, главное, непонятно, зачем он вообще сюда заявился. Человек из Нижнего города. Существо из другого фильма. Из черно-белого. Решительно направился к нашему столику. Я напрягся-подобрался. Я не видел его с момента драки — ну, стычки, какая это драка — на перекрестке Отрицания. Только разборок с Рыбаком мне сейчас не хватало. Он спросил, можно ли присесть рядом со мной. Я сказал: садись, конечно. Эльза посмотрела на меня с холодным удивлением, но ничего не сказала.
— С этим делом рекомендую осторожнее, — говорит Рыбак, кивая на большое блюдо устриц между мною и Эльзой. — Я однажды схлопотал через них белковое отравление.
— И сколько же ты их съел, чтобы добиться белкового отравления? — спрашиваю.
— Сколько ни съел, все мои были, — не очень внятно говорит и очень неприятно ухмыляется Рыбак. Изо рта у него пахнет. Гнилыми, что ли, водорослями. Интересно, всегда так? Я раньше внимания не обращал?
Подошел официант, Рыбак жестом показал, что ничего не надо. Вместо этого вытащил из штанов фляжку и сделал громкий глоток. Официант глянул на Эльзу и промолчал.
— Завтра придет Марта, — снова ухмыляется Рыбак. — Малышка Марта устроит нам взбучку. Сметет к чертям все фабрики, где выводят этих тварей. Долгонько еще вам не полакомиться вашими слизняками. И люди непременно утонут. Много или один, не знаю пока. Взрослый или ребенок, не знаю. Но точно утонет. Тошнит меня от вида ваших устриц. Я недавно одну увидел и блеванул…
Рыбак кривит рот, зубы его черны, за исключением одного, забранного серым металлом. Задирает голову, сверлит взором варикозную луну. Эльза пристально глядит на меня. От нее идет ледяная энергия, от Рыбака горячая, и обе тяжелые. Я беру устрицу, верчу раковину в руках, вновь кладу на блюдо.
— А еда вообще — говно, — не унимается Рыбак. — Ненавижу вкус еды. Она нужна, только чтобы не сдохнуть с голоду.
— Почему он до сих пор здесь? — спокойно спрашивает Эльза, не глядя на Рыбака. — Неужели ты не хочешь дать ему в морду? Спустить с лестницы? Пересчитать им ступеньки? Тебе ведь нравится арифметика.
Я чувствую себя закипающим чайником. Какого черта?! Я не нанимался каждый день биться с грязными рыбаками. Я актер, танцор, пусть Механический Член, но не боксер. Конечно, Идеальный Самец защищал самку не только от опасностей, но и от неприятных контактов. Но…
— Ты забыла о моей роли, — говорю я. В тот же момент понимаю, что Эльза не должна знать, что Рыбак знает, что я играю роль Совершенного Самца, и, следовательно, я не могу произносить при нем слово «роль». Ситуация нелепейшая. Фразу я заканчиваю, наклонившись к уху Эльзы. — Муж ведь не спускал Рыбака с лестницы виллы «Эдельвейс», правда?
Рыбак хохочет. Взгляд Эльзы становится еще более холодным-каменным, хотя это невозможно. Кажется, на меня сейчас обрушится астероид.
— Пойдешь со мной в море? — спрашивает Рыбак. — Не сегодня. Марта еще далеко. Завтра или послезавтра. Прекрасная будет прогулочка. Волна — два метра над бортом! Пойдешь?
— Не пойду, — говорю я.
— Ссыкун, — склабится Рыбак и глотает из фляги. — А Самец не боялся. А ты ссыкун. Западло тебе замещать Самца. Не по зубам роль-то.
Он, конечно, называет Самца не так, а по имени. Я холодею. Взглянуть на Эльзу боюсь. Голос ее спокоен:
— Откуда он знает?
Рыбак хохочет.
— Откуда он знает?! — Эльза бьет по столу кулаком. Сверкает брильянтовая крошка. Валится бокал. Течет вино. Что за вопрос. Ясно откуда. Если отвечать — тоже с ледяным спокойствием. Глянуть в тусклые — нет, уже сверкающие — малахитовые глаза.
— Ясно откуда, — говорю я. — От меня.
— Кто тебе позволил? Зачем ты ему рассказал?
— Ни за чем. Случайно. Спьяну. По обкурке, вернее. Что теперь поделаешь, Эльза.
— А ничего не поделаешь, — хохочет Рыбак. Только теперь я понимаю, что он очень пьян. — Это еще цветки. Ягоды будут, когда ты, — Рыбак впервые обратился к Эльзе, неожиданно решительно глянув в ее ненавидящие глаза, — поведешь этого парня в гриме Самца к брату, чтобы обстряпать свои грязные делишки…
Я настолько растерян, что едва не начинаю объяснять Рыбаку, что его версия беспочвенна, поскольку завещание и так в пользу Эльзы… Слава Богу, не начинаю. Хотя какое там «слава Богу». Все, поздно.
— О чем это он? — спрашивает меня Эльза. Я выпаливаю:
