ярко-красном, сверкающем, я представлял, как я обгоняю на автобане наш гигантский черный лимузин и показываю язык Жерару, а он смотрит на меня с ужасом и восхищением, а когда он приезжает в Бордо, я уже скупил все марки и обклеил ими свой сверкающий автомобиль, а Жерару марок не досталось.
Мой первый автомобиль, кстати, и случился потом ярко-красным, как в мечте. За рулем я почувствовал себя рыбой в воде и некоторое время грезил даже стать гонщиком. У меня многое легко получалось, и, может быть, поэтому я ничем в жизни так и не занялся всерьез. Я легко и быстро достигал первых высот всего, за что брался, а дальше наступал момент, когда требовался уже не талант, а долготерпение, и мне становилось скучно. А Жерар так никогда и не сел за руль. Как повелось в детстве, так всю жизнь он ездил с шоффером, причем с детства на заднем сиденье, за спиной шоффера, и я думаю иногда, что Жерар вообще никогда не сидел на переднем сиденье и не видел, как дорога ест километры серого полотна.
Я так и не уловил принципа, по которому он собирал свою коллекцию. В ней попадались марки на самые разные темы, и в моем представлении они не складывались в ансамбль. На его марках никогда не было людей и животных, но частыми гостями были механизмы, архитектурные сооружения, пейзажи в дымке — туман над озером, и еще гербы, ради которых Жерар терпел и часто начертанных на них животных и людей. Располагались марки в кляссере в перепутанном порядке, марки из одной и той же серии гербов какой-нибудь страны разрозненно соседствовали то с парадным портретом алой пожарной каланчи, то с пространственной схемой атома углерода. Иногда, рассматривая вместе с Жераром альбомы, я силился постичь его логику, иногда мне казалось, что я нахожу закономерность в чередовании цветов: зеленый луг, зеленое здание, герб с зеленым цветком располагались подряд.
Потом пришла пора терять невинность. Жерара, хоть он и был на два года старше, такие вещи словно бы не занимали, у него не было вовсе никаких подружек, и для меня делом чести стало обставить его, стать мужчиной раньше, чем он. Видимо, я недурно смотрелся в свои неполные пятнадцать, так что мать одного из моих приятелей, живущих в Нижнем городе, положила на меня глаз и, опередив моих сверстниц, в один прекрасный день затащила меня в свой дровяной сарай, и я увидел взрослую — старше, чем ты сейчас, Эльза, — женщину, которая голая лежала передо мной, но испугался, что не смогу, и сбежал. Потом я плавал в море, плавал и клял себя за трусость последними словами, а когда пришел домой, обнаружил там настоящий скандал. Нашего наставника, длинноволосого гасконца, не так давно нанятого для нас с Жераром для уроков фехтования и верховой езды, я застал уже на пороге, и было понятно, что это не что иное, как изгнание из дома. Гасконец, впрочем, был не слишком смущен, как будто его постоянно выставляют за порог. Отец все никак не мог успокоиться, речь была о каких-то чудовищно непристойных журналах и фотографиях, которые обнаружились в комнате Жерара. Уроки гасконца не ограничивались седлами и клинками, мой брат сделал гораздо большие успехи в непредусмотренных занятиях.
Жеманные манеры гасконца безотчетно раздражали меня, хотя я оказался способным учеником. Жерар из седла просто падал, шпагу ронял при первом же выпаде, но нервный гасконец был к нему очень снисходителен… Я только слышал, что это бывает между мужчинами, но никогда не мог представить, что такое может произойти в нашем доме. В те времена педерастия уже гордо подымала голову из кустов, но в провинции к ней еще относились с подозрением и презрением. Невероятно, но и тут я умудрился почувствовать себя ущемленным. Я, такой сильный и ловкий, не смог общепринятого, а Жерар уже обрел опыт, о каком в наших краях ничего толком и не знали.
Вскоре я сам добился нового свидания с той зрелой мадам, и за месяц наших встреч она многому меня научила. После таких уроков я уже щелкал ровесниц как орешки и, конечно, гордился своим ухарством. А Жерар надолго уехал в Париж, стал студентом Сорбонны, и я видел его редко. Когда он вернулся, его ориентация была уже очевидна, постепенно у нас к ней привыкли — каждый, конечно, в меру своей толерантности. И когда однажды, отправляясь спать, он приобнял меня за плечи, я ощутил вдруг незнакомое чувство: нет, мне не захотелось стучаться ночью в его спальню, но я почувствовал какой-то смутный порыв.
Меня с детства влекли сложносочиненные, небывалые существа: кентавры, русалки, фавны. Я представлял — каково это, быть кентавром, нестись по лугам наперегонки с другими… В будущем, думал я, можно будет на заказ сделать из себя кого угодно, можно будет заказывать себе немыслимых животных, котособак… Я даже взял несколько уроков у местного таксидермиста: он меня выгнал, когда, воспользовавшись его отлучкой, я пришил к дятлу голову от глухаря… Оптимизация организма, отсечение лишних функций, соединение напрямую — вот что меня волновало. Но больше всего меня возбуждала возможность переделки человека.
В детстве этим увлечены многие. Завораживают все эти бетмены, робокопы и монстры с лазерами вместо глаз. С годами проходит, но не у всех. Для некоторых это становится делом жизни, идеей, манией. В общем, в деле усовершенствования гомо сапиенса я видел грандиозные перспективы, что было не последней причиной моего поступления на хирургию, хотя, возможно, еще более важной причиной было желание перещеголять Жерара, освоить действительно трудное дело. Запал, по обыкновению, пропал у меня быстро, единственное, что я хорошо научился делать, — это глубинные татуировки, я скоро понял, что нового Франкенштейна из меня не выйдет, но вот хороший организатор — вполне, я могу зарабатывать деньги и финансировать исследования. И тогда состоялось возвращение блудного сына — я ретировался в семью. А вскоре и Жерар, который провел пару лет в Индии и Тибете, вернулся домой еще более согбенный и молчаливый и больше уже никогда никуда не выезжал, гулял по саду (он сторонился океана и редко выходил в город) и предавался в своей комнате загадочным медитациям.
Я пролистал всех красавиц в округе, пока не нашел и не забрал себе в жены самую сексуальную и своенравную, — как ты понимаешь, Эльза, речь о тебе. Я прожигал жизнь как умел, всюду искал острых ощущений, в непогоду выходил в океан вместе с Рыбаком, с которым сошелся еще в школе, гонял на машинах и на лошадях, но меня не отпускало ощущение, что жизнь проходит мимо. А брат сидел взаперти в непонятных раздумьях, но чем дальше, тем больше из него исходила странная, религиозная такая энергия, которая, казалось, просто воздух нагревает в доме. В нем к тому же открылся финансовый гений, постепенно он стал мозговым центром всего предприятия «Эдельвейс», но делами он занимался играючи, спихивал с максимальной скоростью и неизменно выдающимся результатом.
И вот пришел день, когда я решил как следует разыграть Жерара. Я ехал из Парижа, и мой соученик, занимающийся теперь консервацией трупов для выставок, довольно известный, кстати, деятель — доктор Козелик, так вот, он отправил со мной подарок другому нашему соученику, Бекару. Настоятелю нашего собора. Что мог передать в подарок Козелик? — конечно, свой фирменный экспонат. Святому отцу маленькую копченую женщину какого-то северного племени, ноги колесом — остроумно! Презент лежал у меня в багажнике, домой я приехал слишком поздно, чтобы сразу завернуть к Бекару, а потом вдруг понял, что не менее остроумно подложить перед сном женщину в постель Жерару. Когда он готовится отойти ко сну, принимает ванну, в этот момент и подложить в постель труп! Я подкараулил момент, и все прошло как по маслу. Дома было пусто — мой отец и ты, Эльза, ушли на какой-то прием. Признаться, когда мертвое туловище скрючилось на белой простыне, мне самому стало почти дурно. На выставках экспонаты доктора кажутся скорее забавными… Но дело было уже сделано — я покинул спальню Жерара и стал напряженно ждать. Не прошло и пяти минут, как раздался душераздирающий крик.
Жерар распахнул дверь в мою комнату, на нем не было лица. Жерар кричал, зачем я это сделал. Отпираться было бессмысленно. Все вокруг вдруг неуловимо изменилось, стало намного больше — вещи, стены, зеркало. Я пробормотал, что хотел таким образом испытать его.
— Ты в принципе не можешь испытать меня, — бросил мне побелевший Жерар. — Ты даже не понимаешь смысла этого слова.
А вскоре случилось то, что случилось. И парализованный ниже пояса Жерар оказался прикован к коляске. Теперь вместо ног у него были колеса, так что мертвая эскимоска с ногами колесом оказалась неким зловещим предзнаменованием. Жерар отнесся к своему новому положению с поразительным спокойствием — словно бы все шло своим чередом. Теперь я понимаю, что так оно, должно быть, и было — все действительно шло своим чередом. Тогда я понять этого был не в силах.
Он перебрался в Сент-Эмильон, купил кусок заброшенной каменоломни, и с тех пор я видел его, только приезжая за консультациями, а это происходило реже и реже: постоянное общение с ним мы перевалили на тебя, Эльза. С каждой встречей время нашего общения сокращалось, ничего, кроме цифр и арифметических знаков, мы не обсуждали, то есть мы и вовсе ничего не обсуждали, Жерар просто доводил
