Голос Юрия Федоровича звучал немножко виновато.
Ким не отвечал. Смотрел на стену: отпала с гвоздя и повисла картонка с папиной акварелью Музея Арктики, а под ней открылась мохнатая приснопамятная клякса: сюда во время семейной ссоры тюкнулась однажды чернильница.
— К-ким!
В Музее Арктики Ким был на встрече с папанинцами, и ему понравилось, что Папанин, который двигал речь, сам невысокого, как и Ким, роста, а герой.
Ким мечтал стать папанинцем или хотя бы челюскинцем, и весной, когда подтаивало уже, долго прыгал по Неве, что может быть льдина оторвется и унесет его в открытое море.
И оторвалась же! Правда, ее быстро догнали на лодке и Кима сняли. Уши тогда надрали памятно.
— Ким, ты слышишь?
— Да, па…
— Что — да? Ты п-поедешь?
— Я же давно решил. Не поеду я с ней.
Юрий Федорович вздохнул тяжело, но как бы при этом и облегченно.
— Время трудное наступает, Ким.
Сын упрямо мотнул головой.
— На завод пойду, снаряды точить.
— Мал ты еще на завод.
Еще в Музее Арктики оказался невысокого роста сухой пингвин, и не один, а целой семьей. Это Кима скорее расстроило: он считал, что пингвин — птица более крупная. А она даже и не летает.
22
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
23
— А полк курсантов пехотного училища, Иосиф? Набранных после Финской, с боевым опытом. Швырнули на передовую, испепелились за час. Командующий отдал приказ. Без меня. Будущих командиров — на мясо? Полторы тыщи душ.
Сталин нахмурился. Раскурил потухшую трубку. Киров ждал.
— Я не знаю, чье это решение, Марат, — сказал Сталин. — Я разберусь. Обещаю тебе. Виновный будет наказан.
Мутные фигуры на краях зрения раскачиваться дружно перестали.
24
От порога сразу Варя охнула, какое у Александра Павловича бледное лицо. Почти прозрачное, словно он уже исчезает частично. На стене за кроватью выцветший коврик: салатовый лес, песочные олени, серебристое солнце. Александр Павлович растворялся, что ли, в этом лесу.
Без всегдашних очков на веревочке с толстенными стеклами Варя видала Александра Павловича нечасто. И забыла, какие у него огромные глаза. Раза в два больше обычных человечьих. Как неземные!
— Вот и Варенька, — сказал Александр Павлович ласково, но как-то отвлеченно. Он всегда спрашивал «как дела?», иногда не однажды в день, и не по формальной привычке спрашивал, а хотел выслушивать ответ и давать советы. И третьего дня, когда Варя в комнату заходила, спросил как дела. А теперь — нет. Добавил:
— Юра сейчас заглянет еще. И начнем.
Сколько раз Варенька слышала в классе это «начнем»! И каждый раз, много лет, было интересно.
Генриетта Давыдовна протирала тряпочкой старый глобус. Тщательно, и будто именно благодаря тряпочке глобус бледнел, и мир исчезал. Можно было бы раз — и стереть с лица глобуса фашистскую Германию, и она в мире исчезла. Два — и соскрябать милитаристскую Японию…
Дверь скрипнула, появился дядя Юра Рыжков. Высокий, сутулый, с ранней лысиной. Усталый. «Привет, Варька» сказал, к локтю прикоснулся. Он единственный называл ее Варькой. Вареньке нравилось. Получалось: Арька и Варька. И у нее больше на букву!
— Не ест, — сказала в пустоту Генриетта Давыдовна. Села на стул, сложила руки на коленях.
— Не ем! — с каким-то даже удовольствием, почти весело подтвердил Александр Павлович. — Но обо всем по-порядку. Присядьте, друзья! Варенька, помнишь, я задавал вам сочинение «Один день из жизни старого сапога»?!
— Да-да-да! — всколыхнулась Варенька. — Очень помню. Я написала, как сапога уже хотели выбрасывать на помойку, прибирались дома генерально, все кладовки, весь мусор… Но ребята захотели сделать веселье и смастерили из сапога и из другого мусора куклу. Куклу трубочиста! И поставили в комнате на самое видное место!
Варя присела на стул, а дядя Юра остался стоять, лишь подошел к изножью кровати.
— Отличное было сочинение, — кивнул Александр Павлович. Закрытый под подбородок мохнатым пледом, на фоне оленей, он выглядел удивительно довольным. — Все-таки я неплохой педагог! Теперь можно в этом признаться…
— Ты лучший, Саша… — Генриетта Давыдовна сказала тихо и опять как бы никому, в пустоту.
— А что Арвиль написал, ты помнишь, Варя? — не дослушал жену Александр Павлович.
— Арька… — припомнила Варенька. — Арька написал, как сапог трудно живет, старый, весь порванный, каши требует. Подвязан веревочкой, ходить тяжело, не хочется. И вдруг его не надевают. День доволен — наконец-то дали не походить! Второй день доволен! На третий смутился. Потом забеспокоился. Арька еще написал «забес-поклепился», а вы ему сделали за неуместный жаргон. Ну вот, сапогу уже снова хочется походить немного, а хозяин-то умер… Ой!
Варя хлопнула ладонью по рту, ей показалось ужасно неправильным говорить теперь «умер». Генриетта Давыдовна — ладони к лицу. Александр Павлович усмехнулся, и даже как-то недобро, что ли, чего ни разу с ним во всю жизнь не бывало. У Юрия Федоровича, лучше других разглядевшего усмешку, аж глаза на лоб покатились.
— Не паникуйте, прошу вас, — начал Александр Павлович с невеликой, но заметной в силу неожиданности толикой раздражения. — Я сейчас лежу, думаю… Вот я умру, а вещи останутся. Ботинки мои, чашки. И нет им дела до моих радостей и бед. Они неодушевленные — вещи. Я не раскаиваюсь в теме сочинения! — Александр Павлович чуть оборотился к Вареньке. — Пусть это обман, но важна мысль, что во всем есть частичка души. Но… Они ведь и сами не уцелеют. Чашки придется продать, не бог весть что за ценность, но все ж кузнецовские. Пальто, Генриетта, у меня неплохое, весной шили, отрез брали по первомайскому ордеру… Придется продать!
— Что же вдруг — пальто продать? — растерялась Генриетта Давыдовна.
— А стол сжечь. И шкафы, и книги… Зима идет, Генриетта. Печку топить!
— Да у нас и печки-то нету, — так растерялась Генриетта Давыдовна, что и плакать перестала. — У нас отопление включат…
