градусов морозу. Сего дня теплее, и я ездил в кабриолете в Bois de Boulogne. Наступление нового года заметно для меня только тем, что надобно давать на водку, где живу, завтракаю и обедаю.
1 генваря. Вчера слышал за обедом похвалы оперы, которую вчера же давали на Итальянском театре, я пошел смотреть ее, и нашел то, чего желал, т. е. глупую итальянскую оперу с буфонством. Я всегда был охотник до всякого рода шутов и буфонов, и Lablache вчера меня позабавил в роли капельмейстера в 'La prova d'una opera seria'. Но это привело меня поздно в постель - отчего я поздно встал и едва, до прогулки в кабриолете, имел время прочесть длинный артикль Кормененя о liste civile, в котором он доказывает, что le Roi citoyen требует une liste civile, вдвое превосходящую короля английского, Наполеонову в 1815, и равную почти a celle de Charles X. В денежных делах с французами шутить опасно; и liste civile может сделать более недоброжелателей Филиппу, нежели различные политические системы. Сего дня за обедом мой сосед растолковал мне многое о государственном долге французском и о caisse d'amortissement, чего я прежде не знал. По сему я вижу, что с этой стороны французские финансы не в таком дурном положении, как я полагал по отчетам. Народ, конечно, платит более 250 м‹иллионов› как проценты государственного долга; но казна платит действительно процентов гораздо менее, именно, как говорил мой сосед, только 150 м‹иллионов›; остальной капитал, представляемый 40 м‹иллионами› процентов и 40 м‹иллионами› для amortissement был уже выкуплен системою печатания; так что, в случае нужды, правительство может, без новых налогов, выпустить опять в обращение капитал, представляемый 40 м‹иллионами› выкупленных процентов. Замечательно, что это был первый серьезный разговор, который я имел с французом, и не знаю как это случилось, ибо доселе он толковал только об опере. Не знаю, кто этот француз; но, кажется, он не только практически понимает финансы. Он соглашается, что французы вообще не понимают в финансах ничего.
VIII. ПИСЬМО ИЗ ФЛОРЕНЦИИ В СИМБИРСК
1
Взамен твоего я отдам и тебе отчет в моем трехнедельном странствии от Женевы до Флоренции. В Лозанну приехал я на пароходе, успел заглянуть только в книжные лавки и не побывал даже у домика в винограднике, где жил Сережа, и куда обыкновенно захаживал, бывавши в Лозанне. В 4 часа пополудни выехал из Лозанны в Берн: как ни грустно было у кладбища, на горе, на том самом месте, где недавно прощался я с Жуковским, но счастие брата меня успокоивало. Я никогда не путешествовал с таким легким духом: мысль о брате, некогда столь тяжкая, превратилась в радостную спутницу. С горы еще раз взглянул я на Леман, на желто-зеленые рощи и на снежные горы, его облегающие. Прелести осени были во всем блеске. Я остановился пить чай в городке Mouton, обошел его при лунном сиянии: старина швейцарская с римскими древностями. Ночевал в Паерне (по-немецки Peterlingen), где родился наш Жомини, живущий теперь в Лозанне, в кругу своего семейства.
В Паерне луна осветила мне несколько остатков от развалин римских и бенедиктанского аббатства, здесь некогда процветавшего. На другой день, 25 октября, я при рассвете проехал Морат или Муртен, где 1500 бернцов разбили грозные ополчения Карла Дерзкого (60 000). {1} Над костями погибших в битве было здание (ossuaire de Morat), но французы в 1798 году разрушили его. Туман мешал мне видеть Моратское озеро. К обеду приехал я в Берн, отыскал секретаря нашей миссии; Северин был тогда в Вене с русскими. Здесь пробыл я три дня; осмотрел город и некоторые окрестности: все ожило в воспоминании. В воскресенье был в русской церкви, где видел великую княгиню, бывшую супругу цесаревича. Зашел к австрийскому послу Бомбелю, который снабдил меня открытым листом для таможни Миланской, служившим мне почти во всю дорогу, даже и в Италии до самой границы Тосканской. К сожалению, я не мог видеть жены Бомбеля, знаменитой Иды, прославленной Бонштетеном и матерью ее м-me Brim, которая недавно публиковала новую книгу о Риме. Прусский поверенный в делах пригласил меня на дачу обедать, и я провел у него с бернцами и с частию дипломатического корпуса весь вечер, нагулявшись прежде по окрестным горам Берна. На даче у великой княгини и в Гофвиле побывать не успел: все это видел прежде, а с тех пор в училище Фелленберга существенных перемен не сделано. Русских там уже нет. Слушал прекрасную проповедь, на бернском наречии, в главной здешней протестантской церкви, и кормил яблоками медведей, коих здесь в честь городского имени (Берн от Bar) держать положено в двух отдельных каменных ямах у городских ворот.
От медведей зашел в городскую тюрьму: осмотрел ее во всех подробностях. Француз-печник был моим cicerone. В огромном здании только две печи: каждая нагревает половину здания парами; вся топка стоит правительству в день 16 башей или два рубля с 1/4 бумажками. Сия масса паров нагревает 140 кубических футов: выгода не только экономическая, но и для здоровья заключенных - нет вредных испарений; парами же можно нагревать гораздо скорее, нежели обыкновенным теплом. В столовых и в рабочих комнатах проведены трубы. В Лозанне, где penitentiary, или исправительная тюрьма, также в большом совершенстве, этого улучшения не допустили. Сими экономическими подробностями обязан я французу, печнику-инженеру. В тюрьме до 400 заключенных. Содержание хорошее и надзор строгий, но человеколюбивый. В спальнях преступников стены, у коих стоят кровати, обделаны тесом, дабы сырость не вредила лежащему. Тут жизнь и здоровье преступников также драгоценны, как и добрых граждан. Пересмотрел музей, где в портретах повторил историю Швейцарии и Берна в особенности. Здесь и бюст Галлера, о котором можно сказать то же, что Карамзин сказал о Петре I: 'Европа назвала его Великим'. В Минеральном кабинете, подле нерчинских малахитов, лежат корнвальские и лаутербергские. Заходил в Бернские знаменитые бани, на островке, обтекаемом быстрою Арвою; но в этих банях полиция запретила уже приносить жертвы Венере. Меня встретила не нимфа Арвы, но Брокенская ведьма… Пасмурная старина является в бернских зданиях. Под аркадами, или под навесами, ходить покойно; но они темнят город, и без того уже довольно мрачный. Одна большая улица напоминает die Zeile, Невскую перспективу Франкфурта.
28 октября, рано по утру выехал я в Арау, по дороге к Герцогенбушу, обедал в Моргентале; в это время собирали овощи, заметно везде довольство в жителях и здоровье в краснощеких бернянках. Я проехал в тот день два старинные и живописные городка: Аарбург (город на Ааре), единственная в Швейцарии искусственная крепость: прочие твердыни все натуральные; но и крепость Аарбургская обращена теперь в магазин. Городок Ольтен уже в Солотурнском кантоне: его стесняет Аара между двух утесов; кое-где в окрестностях открывают римские древности. По сию пору погода мне благоприятствовала, и солнце во всю дорогу блистало на осенних красотах швейцарской природы; но к вечеру туман скрыл от меня Аару, куда мы приехали в 6 часов. Я не мог видеть, но только слышал быстрый Рейсе. Оставив камердинера с вещами в трактире, я побежал отыскивать знаменитого Чокке, историка и литератора, а теперь публициста и оратора Швейцарии, который знал меня по Бонштетену. Он издал уже более 40 томов своих сочинений и не перестает трудиться; живет над рекою, на возвышенном месте и работает не в одном кабинете, но и в огороде своем: юн Вальтер Скотт Швейцарии, но только не тори… Чокке начал извиняться передо мною в издании одной книги, о которой здесь говорить не место, но скоро разговор оживился разнообразностию предметов. Он точно говорит как книга. Фразы его обдуманы, выражения избранные, и, кажется, иначе и напечатать нельзя было бы то, что он говорил. Натурально, что главным сюжетом моих разговоров была Швейцария и настоящие смуты в оной. {1833 года осенью.} Результатом решительного его убеждения было то, что она теперь успокоена надолго и что трудно снова раздражить ее партии междоусобием. При этом случае Чокке нападал на швейцарских аристократов, называя их беспрестанно Spiefiaristocraten, он напомнил, как они и в старину угнетали достойных: Галлер унес с собою в могилу горе свое, что не мог попасть в Бернский совет, даже и тогда, когда заслужил европейскую славу. Гений его парил на высотах Парнаса, проник в недра природы, но не в совет нечестивых его соотчичей. Он рассказал много подробностей о своей жизни, о своих связях с Бонштетеном, с Лагарпом, m-me Сталь, у коей не согласился быть по предложению Бонштетена в звании учителя; о свидании с Каподистрио, и проч.; все это и многое другое, 'что видел, слышал за горами', - будем мы - бог даст - читать в уголку села Т‹ургене›ва, в моем журнале. {2} - Чокке проводил меня до своего садика, напоил домашнею наливкой, освежил доморощенным
