Том 3. Записки охотника

(Чернышевский, т. XIV, с. 345).

Новаторский характер «Записок охотника» подчеркивал Салтыков-Щедрин, считавший, что Тургенев в них не имел предшественников (Салтыков-Щедрин, т. 9, с. 440). Рассказы тургеневского цикла Щедрин противопоставлял идиллическим произведениям Григоровича и рассказам Ник. Успенского, в которых народный быт изображался с оттенком карикатурности (там же, с. 31–33).

Особенную ценность имеют те отзывы современников, которые были вызваны появлением в свет первого отдельного издания «Записок» (1852 г.), — отзывы о нем в печати, как сказано, фактически были запрещены.

Проницательную, тонкую характеристику художественной манеры Тургенева в «Записках охотника» дал после чтения их в отдельном издании 1852 г. Ф. И. Тютчев: «Я, — писал он своей жене, — был уверен, что вы оцените книгу Тургенева. В ней столько жизни и замечательная сила таланта. Редко соединялись в такой степени, в таком полном равновесии два трудно сочетаемых элемента: сочувствие к человечеству и артистическое чувство. С другой стороны, не менее замечательное сочетание самой интимной реальности человеческой жизни и проникновенное понимание природы во всей ее поэзии» (Старина и новизна. СПб., 1914. Т. XVIII, с. 45. — Подлинник по-французски).

Яркое свидетельство силы впечатления, испытанного от чтения «Записок охотника», оставил Гончаров, познакомившийся с ними за много тысяч верст от своей родины и писавший Языковым в декабре 1853 г.: «…заходили передо мной эти русские люди, запестрели березовые рощи, нивы, поля и <…> прощай Шанхай, камфарные и бамбуковые деревья и кусты, море, где я — всё забыл. Орел, Курск, Жиздра, Бежин луг — так и ходят около» (Гончаров И. А. Собр. соч. М., 1955. Т. VIII, с. 262). А впоследствии, определяя связь автора «Записок» с изображенной в них действительностью, Гончаров писал в статье «Лучше поздно, чем никогда»: «…Тургенев, создавший в „Записках охотника“ ряд живых миниатюр крепостного быта, конечно, не дал бы литературе тонких, мягких, полных классической простоты и истинно реальной правды, очерков мелкого барства, крестьянского люда и неподражаемых пейзажей русской природы, если б с детства не пропитался любовью к родной почве своих полей, лесов и не сохранил в душе образа страданий населяющего их люда» (там же, с. 108–109).

Размышляя — в своем дневнике 1853 г. — о нравственном смысле «Записок охотника», Лев Толстой особенно одобрял стремление Тургенева изобразить положительные стороны крестьянской жизни. Он писал: «Простой народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нем дурное. Оно есть в нем, но лучше бы говорить про него (как про мертвого) одно хорошее. Это достоинство Тургенева и недостаток Григоровича и его рыбаков» (Толстой, т. 46, с. 184).

Толстой был здесь, однако, не совсем прав: Григорович не занимался отысканием у русских крестьян «дурного». Но, правдиво рисуя их жизнь, со всеми темными ее сторонами, писатель стремился вызвать чувство сострадания и жалости к народу. Тургенев (как и сам Толстой) шел иным путем, стремясь показать многообразие и богатство духовной жизни русского мужика, глубину и одаренность его национального характера. В «Записках охотника» он решительно преодолел сентиментальное народолюбие Григоровича, рисовавшего своих мужиков забитыми и бесконечно терпеливыми «горемыками». В этой широте реалистического подхода к новой для русской литературы сфере действительности и была заключена одна из причин жизненности тургеневского шедевра[77].

«Записки охотника» оказали громадное воздействие на русскую и западноевропейские литературы. Первое, как сказано выше, отметил еще Щедрин, указавший, что «Записки охотника» «положили начало целой литературе, имеющей своим объектом народ и его нужды» (Салтыков- Щедрин, т. 9, с. 459). Влияние тургеневской манеры прежде других испытал на себе Л. Толстой,[78] вспоминавший о «незабвенном впечатлении», которое произвели на него в юности «Записки охотника», впервые открывшие ему, что русского мужика «можно и должно описывать не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно описывать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже трепетом» (Толстой, т. 66, с. 409). Характеризуя Тургеневу «очерки разнообразных солдатских типов (и отчасти офицерских)» в толстовской «Рубке леса», Некрасов писал: «Форма в этих очерках совершенно твоя, даже есть выражения, сравнения, напоминающие „З<аписки> ох<отника>“, а один офицер, — так просто Гамлет Щ<игровского> уезда в армейском мундире» (Некрасов, т. X, с. 236). Автор «Записок охотника», несомненно, помог и творческому развитию самого Некрасова — от «Бежина луга» идет прямая дорога к поэме «Крестьянские дети» (ср. близкую к некрасовским сцену деревенских похорон в «Касьяне с Красивой Мечи»). Значительный интерес представляет признание Н. С. Лескова. Прочитав «Записки охотника», он «весь задрожал от правды представлений и сразу понял: что́ называется искусством» (Лесков Н. С. Собр. соч. М., 1958. Т. 11, с. 12). Установлено влияние этого цикла на «Записки степняка» А. И. Эртеля, многие очерки Н. Н. Златовратского, П. В. Засодимского, И. А. Салова, Д. Н. Мамина-Сибиряка, на такие произведения Короленко, как «Река играет», на молодого Чехова как автора рассказов о мечтателях и художниках.

«Записки охотника» произвели огромное впечатление на Короленко-гимназиста. «Меня, — писал он! — точно осияло. Вот они, те „простые“ слова, которые дают настоящую, неприкрашенную „правду“ и все-таки сразу подымают над серенькой жизнью, открывая ее шири и дали» (Короленко В. Г. Собр. соч. М., 1954. Т. V, с. 265–266). Горький называл «Записки охотника» «удивительными»; он относил эту книгу к числу тех, которые «вымыли» ему душу, «очистив ее от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности» (Горький М. Полн, собр. соч. М.: Наука, 1972. Т. 15, с. 373)[79].

«Записки охотника» повлияли и на литературы других народов нашей страны. Из украинских, например, писателей этому циклу особенно многим были обязаны Марко Вовчок, Иван Франко, Панас Мирный.

Велико и плодотворно влияние, оказанное «Записками охотника» на многочисленные зарубежные литературы[80]. Произведение это выходило во множестве изданий на языках Западной Европы, Америки, Азии и Африки. Именно «Записки охотника» ввели Тургенева в мировую литературу и в особенности содействовали последующему распространению его славы за рубежом. П. В. Анненков свидетельствует об «единогласном, почти восторженном одобрении», каким «Записки охотника» были встречены на Западе (Анненков, с. 337, 338).

Здесь впервые как автор рассказов «охотника-любителя» Тургенев был упомянут в 1849 г. в немецком журнале «Blätter für literarische Unterhaltung»[81] .

Первые переводы «Записок охотника», сделанные еще до появления их русского отдельного издания, были немецкими, и начал работу над ними раньше других авторов, очевидно, Август Видерт. Он был уроженцем Москвы, хорошо знал многих русских литературных деятелей — Некрасова, Григоровича, Фета и других, был знаком и с Тургеневым.

Видерт переводил «Записки охотника» по тексту «Современника». 24 февраля 1852 г. он сообщал из Москвы Г. П. Данилевскому, что перевел уже следующие рассказы — «Малиновая вода», «Уездный лекарь», «Бирюк», «Лебедянь», «Татьяна Борисовна и ее племянник», «Смерть», «Хорь и Калиныч», «Петр Петрович Каратаев» и переводит «Бурмистра»[82]. Но в соперничество с Видертом вступили другие переводчики. Летом 1852 г. рассказы из «Записок охотника» («Aus den Memoiren eines Jägers») стали появляться в переводе Т. Громанна в «St.-Petersburger Zeitung». Там были напечатаны «Хорь и Калиныч» (№ 139, 140 от 21 июня (3 июля) и 22 июня (4 июля)), «Ермолай и мельничиха» (№ 147 от 2 (15) июля) и «Мой сосед Радилов» (№ 148, 149 от 4 (16) и 5 (17) июля). Эти публикации — из них два первых рассказа издатель газеты К. Майер перепечатал в «Belletristische Blätter aus Bußland» (1853–1854) — вызвали недовольство цензуры. Вмешательством цензора объяснялись искажение в переводе концовки рассказа «Мой, сосед Радилов» и оборванный на середине перевод «Ермолая и мельничихи».

Переводы Видерта увидели свет в декабре 1852 — январе 1853 г. в лейпцигской «Novellenzeitung»: «Петр Петрович Каратаев» (1852, № 49, S. 355–365), «Лебедянь» (1853, № 1, S. 4–9), «Смерть» (1853, № 14, S. 211–219), «Ермолай и мельничиха» (1853, № 18, S. 275–283)[83] . Рассказ «Татьяна Борисовна и ее племянник» в переводе Видерта появился вскоре, в «St.-