офицеру угодно… знаю… уж я знаю!
Жид принял весьма плутовской вид…
— В самом деле?
Жид взглянул боязливо, потом нагнулся ко мне.
— Такая красавица, ваше благородие, такая!.. — Гиршель опять закрыл глаза и вытянул губы. — Ваше благородие, прикажите… увидите сами… что теперь я буду говорить, вы будете слушать… вы не будете верить… а лучше прикажите показать… вот как, вот что! Я молчал и глядел на жида.
— Ну, так хорошо; ну, вот хорошо; ну, вот я вам покажу… — Тут Гиршель засмеялся и слегка потрепал меня по плечу, но тотчас же отскочил, как обожженный.
— А что ж, ваше благородие, задаточек?
— Да ты обманешь меня или покажешь мне какое-нибудь чучело.
— Ай, вай, что вы такое говорите? — проговорил жид с необыкновенным жаром и размахивая руками. — Как можно? Да вы… ваше благородие, прикажите тогда дать мне пятьсот… четыреста пятьдесят палок, — прибавил он поспешно… — Да вы прикажите…
В это время один из моих товарищей приподнял край палатки и назвал меня по имени. Я поспешно встал и бросил жиду червонец.
— Вецером, вецером, — пробормотал он мне вслед.
Признаюсь вам, господа, я дожидался вечера с некоторым нетерпением. В этот самый день французы сделали вылазку; наш полк ходил в атаку. Наступил вечер; мы все уселись вокруг огней… солдаты заварили кашу. Пошли толки. Я лежал на бурке, пил чай и слушал рассказы товарищей. Мне предложили играть в карты, — я отказался. Я был в волнении. Понемногу офицеры разошлись по палаткам; огни стали гаснуть; солдаты также разбрелись или заснули тут же; всё затихло. Я не вставал. Денщик мой сидел на корточках перед огнем и, как говорится, «удил рыбу». Я прогнал его. Скоро весь лагерь утих. Прошла рунда.* Сменили часовых. Я всё лежал и ждал чего-то. Звезды выступили. Настала ночь. Долго глядел я на замиравшее пламя… последний огонек потух наконец. «Обманул меня проклятый жид», — подумал я с досадой и хотел было приподняться…
— Ваше благородие… — пролепетал над самым моим ухом трепетный голос.
Я оглянулся: Гиршель. Он был очень бледен, заикался и пришепётывал.
— Пожалуйте-с в вашу палатку-с.
Я встал и пошел за ним. Жид весь съежился и осторожно выступал по короткой сырой траве. Я заметил в стороне неподвижную, закутанную фигуру. Жид махнул ей рукой — она подошла к нему. Он с ней пошептался, обратился ко мне, несколько раз кивнул головой, и мы все трое вошли в палатку. Смешно сказать: я задыхался.
— Вот, ваше благородие, — прошептал с усилием жид, — вот. Она немножко боится теперь, она боится; но я ей сказал, что господин офицер хороший человек, прекрасный… А ты не бойся, не бойся, — продолжал он, — не бойся…
Закутанная фигура не шевелилась. Я сам был в страшном смущении и не знал, что сказать. Гиршель тоже семенил на месте, как-то странно разводил руками…
— Однако, — сказал я ему, — выдь-ка ты вон…
Гиршель как будто нехотя повиновался.
Я подошел к закутанной фигуре и тихо снял с ее головы темный капюшон. В Данциге горело: при красноватом, порывистом и слабом отблеске далекого пожара увидел я бледное лицо молодой жидовки. Ее красота меня поразила. Я стоял перед ней и смотрел на нее молча. Она не поднимала глаз. Легкий шорох заставил меня оглянуться. Гиршель осторожно высовывал голову из-под края палатки. Я с досадой махнул ему рукой… он скрылся.
— Как тебя зовут? — промолвил я наконец.
— Сара, — отвечала она, и в одно мгновенье сверкнули во мраке белки ее больших и длинных глаз и маленькие, ровные, блестящие зубки.
Я схватил две кожаные подушки, бросил их на землю и попросил ее сесть. Она скинула свой плащ и села. На ней был короткий, спереди раскрытый казакин с серебряными круглыми резными пуговицами и широкими рукавами. Густая черная коса два раза обвивала ее небольшую головку; я сел подле нее и взял ее смуглую, тонкую руку. Она немного противилась, но как будто боялась глядеть на меня и неровно дышала. Я любовался ее восточным профилем — и робко пожимал ее дрожащие, холодные пальцы.
— Ты умеешь по-русски?
— Умею… немного.
— И любишь русских?
— Да, люблю.
— Стало быть, ты меня тоже любишь?
— И вас люблю.
Я хотел было обнять ее, но она проворно отодвинулась.
— Нет, нет, пожалуйста, господин, пожалуйста.
— Ну, так посмотри на меня по крайней мере.
Она остановила на мне свои черные, пронзительные глаза и тотчас же с улыбкой отвернулась и покраснела.
Я с жаром поцеловал ее руку. Она посмотрела на меня исподлобья и тихонько засмеялась.
— Чему ты?
Она закрыла лицо рукавом и засмеялась пуще прежнего.
Гиршель появился у входа палатки и погрозил ей. Она замолчала.
— Пошел вон! — прошептал я ему сквозь зубы. — Ты мне надоел.
Гиршель не выходил.
Я достал из чемодана горсть червонцев, сунул их ему в руку и вытолкал его вон.
— Господин, дай и мне… — проговорила она.
Я ей кинул несколько червонцев на колени; она подхватила их проворно, как кошка.
— Ну, теперь я тебя поцелую.
— Нет, пожалуйста, пожалуйста, — пролепетала она испуганным и умоляющим голосом.
— Чего ж ты боишься?
— Боюсь.
— Да полно…
— Нет, пожалуйста.
Она робко посмотрела на меня, нагнула голову немножко набок и сложила руки. Я оставил ее в покое.
— Если хочешь… вот, — сказала она после некоторого молчанья и поднесла свою руку к моим губам.
Я не совсем охотно поцеловал ее. Сара опять рассмеялась.
Кровь меня душила. Я досадовал на себя и не знал, что делать. Однако, подумал я наконец, что я за дурак?
Я опять оборотился к ней.
— Сара, послушай, я влюблен в тебя.
— Я знаю.
— Знаешь? И не сердишься? И сама меня любишь?
Сара покачала головой.
— Нет, отвечай мне как следует.
— А покажите-ка себя, — сказала она.
Я нагнулся к ней. Сара положила руки ко мне на плечи, начала разглядывать мое лицо, хмурилась, улыбалась… Я не выдержал и проворно поцеловал ее в щеку. Она вскочила и в один прыжок очутилась у входа палатки.
— Ну, какая же ты дикарка!
Она молчала и не трогалась с места.
— Подойди же ко мне…
