навел; весенняя травка пробивалась острыми язычками сквозь ровный слой прошлогодней темно-палевой листвы. Всю рощу прорезали узкие дорожки; желтоносые черные дрозды с внезапным криком, словно испуганные, перелетывали через эти дорожки, низко, над самой землей, и бросались в чащу сломя голову. Погулявши с полчаса, Нежданов присел наконец на срубленный пень, окруженный серыми, старыми щепками: они лежали кучкой, так, как упали, отбитые когда-то топором. Много раз их покрывал зимний снег и сходил с них весною, и никто их не трогал. Нежданов сидел спиною к сплошной стене молодых берез, в густой, но короткой тени; он не думал ни о чем, он отдавался весь тому особенному весеннему ощущению, к которому — и в молодом и в старом сердце — всегда примешивается грусть… взволнованная грусть ожидания — в молодом, неподвижная грусть сожаления — в старом…
Нежданову вдруг послышался шум приближавшихся шагов.
То шел не один человек, и не мужик в лаптях или тяжелых сапогах, и не босоногая баба. Казалось, двое шли не спеша, мерно… Женское платье прошуршало слегка…
Вдруг раздался глухой голос, голос мужчины:
— Итак, это ваше последнее слово? Никогда?
— Никогда! — повторил другой, женский голос, показавшийся Нежданову знакомым, — и мгновение спустя из-за угла дорожки, огибавшей в этом месте молодой березняк, выступила Марианна в сопровождении человека смуглого, черноглазого, которого Нежданов до того мгновения не видал.
Оба остановились как вкопанные при виде Нежданова; а он до того удивился, что даже не поднялся с пня, на котором сидел… Марианна покраснела до корней волос, но тотчас же презрительно усмехнулась… К кому относилась эта усмешка — к ней самой за то, что она покраснела, или к Нежданову?.. А спутник ее нахмурил свои густые брови и сверкнул желтоватыми белками беспокойных глаз. Потом он переглянулся с Марианной — и оба, повернувшись спиною к Нежданову, пошли прочь, молча, не прибавляя шагу, между тем как он провожал их изумленным взором. Полчаса спустя он вернулся домой в свою комнату — и когда, призванный завываньями гонга, вошел в гостиную, он увидал в ней того самого черномазого незнакомца, который наткнулся на него в роще. Сипягин подвел к нему Нежданова и представил его как своего beau- frèге’а[32], брата Валентины Михайловны — Сергея Михайловича Маркелова.
— Прошу вас, господа, любить друг друга и жаловать! — воскликнул Сипягин с столь свойственной ему величественно-приветной и в то же время рассеянной улыбкой.
Маркелов отвесил безмолвный поклон; Нежданов отвечал таковым же… а Сипягин, слегка закидывая назад свою небольшую головку и подергивая плечами, отошел в сторону: «Я, мол, вас свел, а будете ли вы точно любить и жаловать друг друга — это для меня довольно индифферентно!»
Тогда Валентина Михайловна приблизилась к неподвижно стоявшей чете, снова представила их друг другу — и с особенной, ласковой светлостью взгляда, которая словно по команде приливала к ее чудесным глазам, заговорила с братом.
— Что это, cher Serge[33], ты нас совсем забываешь! Даже на именины Коли не приехал. Или занятий у тебя так много накопилось? Он со своими крестьянами какие-то новые порядки заводит, — обратилась она к Нежданову, — преоригинальные: им три четверти всего, а себе одну четверть; и то он еще находит, что много ему достается.
— Сестра любит шутить, — обратился в свою очередь Маркелов к Нежданову, — но я готов с ней согласиться, что
— А вы, Алексей Дмитриевич, заметили, что я люблю шутить? — спросила Сипягина всё с тою же ласковой мягкостью и взора и голоса.
Нежданов не нашелся что ответить; а тут доложили о приезде Калломейцева. Хозяйка пошла к нему навстречу, и несколько минут спустя дворецкий появился и певучим голосом провозгласил, что кушанье готово.
За обедом Нежданов невольно всё посматривал на Марианну и на Маркелова. Они сидели рядом, оба с опущенными глазами, со стиснутыми губами, с сумрачным и строгим, почти озлобленным выражением лица. Нежданов особенно дивился тому: каким образом мог Маркелов быть братом Сипягиной? Так мало сходства замечалось между ними. Одно разве: у обоих кожа была смуглая; но у Валентины Михайловны матовый цвет лица, рук и плечей составлял одну из ее прелестей… у ее брата он переходил в ту черноту, которую вежливые люди величают бронзой, но которая русскому глазу напоминает голенище. Волосы Маркелов имел курчавые, нос несколько крючковатый, губы крупные, впалые щеки, втянутый живот и жилистые руки. Весь он был жилистый, сухой — и говорил медным, резким, отрывочным голосом. Сонный взгляд, угрюмый вид — как есть желчевик! Он ел мало, больше катал шарики из хлеба — и лишь изредка вскидывал глазами на Калломейцева, который только что вернулся из города, где видел губернатора — по не совсем приятному для него, Калломейцева, делу, о котором он, впрочем, тщательно умалчивал, — и заливался соловьем.
Сипягин по-прежнему осаживал его, когда он чересчур заносился, но много смеялся его анекдотами бонмо́[34], хотя и находил, «qu’il est un affreux réactionnaire»[35]. Калломейцев уверял между прочим, что пришел в совершенный восторг от названия, которое мужики — oui, oui! les simples mougiks[36] — дают адвокатам. «Брехунцы! брехунцы! — повторял он с восхищением. — Ce peuple russe est délicieux!»[37] Потом он рассказал, как, посетив однажды народную школу, он поставил ученикам вопрос: «Что есть строфокамил?» И так как никто не умел ответить, ни даже сам учитель — то он, Калломейцев, поставил другой вопрос: «Что есть пифик?» — причем привел стих Хемницера: «И пифик слабоум, списатель зверских лиц!» И на это ему никто не ответил. Вот вам и народные школы!
— Но позвольте, — заметила Валентина Михайловна, — я сама не знаю, что это за звери такие?
— Сударыня! — воскликнул Калломейцев, — вам этого и не нужно знать!
— А для чего же это народу нужно?
— А для того, что лучше ему знать пифика или строфокамила, чем какого-нибудь Прудона или даже Адама Смита!
Но тут Сипягин снова осадил Калломейцева, объявив, что Адам Смит — одно из светил человеческой мысли и что было бы полезно всасывать его принципы (он налил себе рюмку шато д’икему)… вместе с молоком (он провел у себя под носом и понюхал вино)… матери! — Он проглотил рюмку. Калломейцев тоже выпил и похвалил вино.
Маркелов не обращал особенного внимания на разглагольствования петербургского камер-юнкера, но раза два вопросительно посмотрел на Нежданова и, подбросив хлебный шарик, чуть было не попал им прямо в нос красноречивому гостю…
Сипягин оставлял своего зятя в покое; Валентина Михайловна также не заговаривала с ним; видно было, что они оба, и муж и жена, привыкли считать Маркелова за чудака, которого лучше не задирать.
После обеда Маркелов отправился в биллиардную курить трубку, а Нежданов пошел в свою комнату. В коридоре он наткнулся на Марианну. Он хотел было пройти мимо… она остановила его резким движением руки.
— Г-н Нежданов, — заговорила она не совсем твердым голосом, — мне, по-настоящему, должно быть всё равно, что вы обо мне ни думаете; но я все-таки полагаю… я полагаю (она не находила слова)… Я полагаю уместным сказать вам, что когда вы встретили сегодня в роще меня с г-м Маркеловым… Скажите, вы, вероятно, подумали, отчего это они оба смутились и зачем это они пришли сюда — словно на свидание?
— Мне действительно показалось немного странным… — начал было Нежданов.
— Г-н Маркелов, — подхватила Марианна, — сделал мне предложение; и я ему отказала. Вот всё, что я имела сказать вам; засим — прощайте. И думайте обо мне что хотите.
Она быстро отвернулась и пошла скорыми шагами по коридору.
Нежданов вернулся к себе в комнату и, присев перед окном, задумался. «Что за странная девушка — и к чему эта дикая выходка, эта непрошенная откровенность? Что это такое — желание пооригинальничать, или просто фразерство, или гордость? Вернее всего, что гордость. Ей невтерпеж малейшее подозрение… Она не выносит мысли, что другой ложно судит о ней. Странная девушка!»
