есть, — отвечал Соломин, — но может ли быть доход — сомневаюсь.
Не только Сипягин, даже Калломейцев чувствовал, что Соломин на фабрике как дома, что ему тут все известно и знакомо до последней мелочи, что он тут хозяин. Он клал руку на машину, как ездок на шею лошади; тыкал пальцем колесо — и оно останавливалось или начинало вертеться; брал на ладонь из чана немного того месива, из которого выделывается бумага, — и оно тотчас показывало все свои недостатки. Соломин говорил мало, а на бородатого малоросса даже не глядел вовсе; молча вышел он также из фабрики. Сипягин и Калломейцев отправились вслед за ним.
Сипягин не велел никому провожать себя… даже ногою топнул и зубом скрипнул! Очень он был расстроен.
— Я по вашей физиономии вижу, — обратился он к Соломину, — что вы моей фабрикой недовольны, и я сам знаю, что она у меня в неудовлетворительном состоянии и не доходна; однако, собственно… вы, пожалуйста, не церемоньтесь… Какие ее важнейшие погрешности? И что бы сделать такое, дабы улучшить ее?
— Писчебумажное производство не по моей части, — отвечал Соломин, — но одно могу сказать вам: промышленные заведения — не дворянское дело.
— Вы считаете эти занятия унизительными для дворянства? — вмешался Калломейцев.
Соломин улыбнулся своей широкой улыбкой.
— О нет! Помилуйте! Что тут унизительного? Да если б и было что подобное — дворянство ведь этим не брезгает.
— Как-с? Что такое-с?
— Я хочу только сказать, — спокойно продолжал Соломин, — что дворяне не привыкли к этого рода деятельности. Тут нужен коммерческий расчет; тут все надо поставить на другую ногу; выдержка нужна. Дворяне этого не соображают. Мы и видим сплошь да рядом, что они затевают суконные, бумажные и другие фабрики, а в конце концов — кому все эти фабрики попадают в руки? Купцам. Жаль; потому купец — та же пиявка; а только делать нечего.
— Послушать вас, — вскричал Калломейцев, — дворянам нашим недоступны финансовые вопросы!
— О, напротив! дворяне на это мастера. Концессию на железную дорогу получить, банк завести, льготу какую себе выпросить или там что-нибудь в таком роде — никто на это, как дворяне! Большие капиталы составляют. Я именно на это намекал — вот когда вы изволили рассердиться. Но я имел в виду правильные промышленные предприятия; говорю — правильные, потому что заводить собственные кабаки да променные мелочные лавочки, да ссужать мужичков хлебом и деньгами за сто и за полтораста процентов, как теперь делают многие из дворян владельцев, — я подобные операции не могу считать настоящим финансовым делом.
Калломейцев ничего не ответил. Он принадлежал именно к этой новой породе помещиков- ростовщиков, о которой упомянул Маркелов в последнем своем разговоре с Неждановым, и он был тем бесчеловечнее в своих требованиях, что лично с крестьянами дела никогда не имел — не допускать же их в свой раздушенный европейский кабинет! — а ведался с ними через приказчика. Слушая неторопливую, как бы безучастную речь Соломина, он весь внутренно закипал… но промолчал на этот раз, и только одна игра мускулов на щеках, произведенная стиснутием челюстей, изобличала то, что в нем происходило.
— Однако позвольте, позвольте, Василий Федотыч, — заговорил Сипягин, — все, что вы нам излагаете, было совершенно справедливо в прежние времена, когда дворяне пользовались… совсем другими правами и вообще находились в другом положении. Но теперь, после всех благодетельных реформ, в наш промышленный век, почему же дворяне не могут обратить свое внимание, свои способности наконец, на подобные предприятия? Почему же они не могут понять того, что понимает простой, часто даже безграмотный купец? Не страдают же они недостатком образованности — и даже можно с удостоверительностью утверждать, что они в некотором роде представители просвещения и прогресса!
Очень хорошо говорил Борис Андреевич; его красноречие имело бы большой успех где-нибудь в Петербурге — в департаменте или даже повыше, но на Соломина оно не произвело никакого впечатления.
— Не могут дворяне этими делами орудовать, — повторил он.
— Да почему же? почему? — чуть не закричал Калломейцев.
— А потому, что они те же чиновники.
— Чиновники? — Калломейцев захохотал язвительно. — Вы, вероятно, господин Соломин, не отдаете себе отчета в том, что вы изволите говорить?
Соломин не переставал улыбаться.
— Отчего вы так полагаете, господин Коломенцев!
(Калломейцев даже дрогнул, услышав подобное «искажение» своей фамилии.) Нет, я себе в своих словах отчет всегда отдаю.
— Так объясните то, что вы хотели сказать вашей фразой!
— Извольте: по-моему, всякий чиновник — чужак и был всегда таким; а дворянин теперь стал чужаком. Калломейцев захохотал еще пуще.
— Ну уж извините, милостивый государь; этого я совсем не понимаю.
— Тем хуже для вас. Понатужьтесь… может быть, и поймете.
— Милостивый государь!
— Господа, господа, — поспешно заговорил Сипягин, как-бы ища кого-то сверху глазами. — Пожалуйста, пожалуйста… Kallomeitzeff, je vous prie de vous calmer.. Да и обед, должно быть, скоро будет готов. Прошу, господа, за мною!
— Валентина Михайловна! — вопил Калломейцев, пять минут спустя вбегая в ее кабинет. — Это ни на что не похоже, что ваш муж делает. Один у вас нигилист завелся, теперь он привел другого! И этот еще хуже!
— Почему так?
— Помилуйте, он черт знает что проповедует; и притом — заметьте одно: целый час говорил с вашим мужем и ни разу, ни разу не сказал ему: ваше превосходительство!
— Le vagabond!
Перед обедом Сипягин отозвал жену свою в библиотеку. Ему нужно было переговорить с нею наедине. Он казался озабоченным. Он сообщил ей, что фабрика положительно плоха, что этот Соломин кажется ему человеком очень толковым, хоть и немного… резким, и что надо продолжать с ним быть aux petits soins. «Ах, как бы хорошо было его сманить!» — повторил он раза два. Сипягин очень досадовал на присутствие Калломейиева… Черт его принес! Всюду видит нигилистов — и только о том и думает, как бы их уничтожить! Ну, уничтожай их у себя дома! Не может никак язык за зубами подержать!
Валентина Михайловна заметила, что она рада быть «aux petits soins» с этим новым гостем; только он, кажется, в этих «petits soins» не нуждается и не обращает на них внимания; не груб, а как-то уж очень равнодушен, что весьма удивительно в человеке du commun.
— Все равно… постарайся! — взмолился Сипягин.
Валентина Михайловна обещала постараться — и постаралась. Она начала с того, что поговорила en tete-a-tete с Калломейцевым. Неизвестно, что она ему сказала, но он пришел к столу с видом человека, который «взял на себя» быть смирным и скромным, что бы он ни услыхал. Эта заблаговременная «резиньяция» придавала всему его существу оттенок легкой грусти; зато сколько достоинства… о! сколько достоинства было в каждом его движении! Валентина Михайловна познакомила Соломина со всеми своими домочадцами (пристальнее, чем на других, посмотрел он на Марианну)… и за столом посадила его возле себя о правую руку. Калломейцев сидел о левую. Развертывая салфетку, он прищурился и улыбнулся так, как бы желал сказать: «Ну-с, будемте играть комедию!» Сипягин сидел напротив и с некоторой тревогой следил за ним взором. По новому распоряжению хозяйки, Нежданов очутился не возле Марианны, а между Анной Захаровной и Сипягиным. Марианна нашла свой билетик (так как обед был парадный) на салфетке между местами Калломейцева и Коли. Обед был сервирован отлично; было даже «мэню»: разрисованный листик лежал перед каждым прибором. Тотчас после супа Сипягин навел опять речь на свою фабрику —
