Том 10. Повести и рассказы 1881-1883

Имя Пушкина настолько известно во Франции, что нет необходимости давать читателям подробную справку; достаточно напомнить, что Пушкин, родившийся в 1799 году и убитый на дуэли в 1837, может считаться высшим проявлением русского поэтического гения, — и если бы смерть не настигла его в ту минуту, когда он, по его собственным словам в одном из писем, почувствовал «свою душу выросшей и готовой к творчеству»,^* он дал бы нам произведения, которые поставили бы его наравне с величайшими лириками нашего времени.

И. Т.

Предисловие <к переводу «Очерков и рассказов» Леона Кладеля>*

Леон Кладель, рассказы которого предлагаются русской публике в переводе г-жи Успенской, принадлежит к новой школе французских романистов, которые поставили себе целью изучение и воспроизведение общественной жизни в ее типических проявлениях. Школа эта, получившая во Франции не совершенно точное название реалистической, ведет свое начало от Бальзака и в настоящее время считает своими главными представителями: Флобера, Золя, Гонкура и др. В ней выразилось то особенное направление человеческой мысли, которое, заменив романтизм тридцатых годов и с каждым годом всё более и более распространяясь в европейской литературе, проникло также в искусство, в живопись, в музыку. Тщательное и добросовестное воспроизведение народного быта составляет одну из главнейших задач новой школы, одну важную часть ее программы; и Л. Кладель, происхождением и убеждениями своими близко стоящий к народу^*, обратил на исполнение этой задачи все силы своего таланта. Писатели этой школы, как известно, пользуются в России едва ли не большей симпатией, чем в собственном отечестве; этот, на первый взгляд, поразительный факт легко объясняется многими историческими и социологическими данными, в разбирательство которых входить было бы теперь, впрочем, неуместно. Достаточно сказать, что эти писатели находят у нас удобную и уже разработанную почву. А потому мы не сомневаемся, что произведения Л. Кладеля, в переводе г-жи Успенской, найдут у нас сочувственный прием, — и мы ограничимся только тем, что позволим себе обратить на эти замечательные рассказы внимание тех из русских читателей, в глазах которых наша рекомендация имеет еще некоторое значение. Прибавим кстати, что переводить Кладеля — дело трудное: он, как все писатели его школы, стилист, поклонник изящной формы, виртуоз, доходящий иногда до изысканности; но г-жа Успенская с честью вышла из предпринятой ею борьбы.

Ив. Тургенев

Париж, 1876.

Предисловие к очерку Н.В. Гаспарини «Фиорио>»*

Г-ну редактору «Северного Вестника»

М. г.

Препровождая при сем небольшой очерк из северо-итальянской жизни, для напечатания в Вашей газете, считаю нужным заметить, что он принадлежит перу одной нашей соотечественницы, много лет тому назад поселившейся в окрестностях Турина и близко знакомой с бытом той страны. Если, как я смею надеяться, читателям «Северного Вестника» придутся по вкусу правдивость и грация изображений г-жи Н. Га-рини, то я представлю Вам и другие ее очерки.

Примите и пр.

С.-Петербург.

3 / 15 июня 1877 г. Ив. Тургенев

Новые письма А.С. Пушкина* От издателя

Едва ли кто-нибудь может сомневаться в чрезвычайном интересе этих новых писем Пушкина. Не говоря уже о том, что каждая строка величайшего русского поэта должна быть дорога всем его соотечественникам; не говоря и о том, что в этих письмах, как и в прежде появившихся, так и бьет струею светлый и мужественный ум Пушкина, поражает прямизна и верность его взглядов, меткость и как бы невольная красивость выражения; но вследствие исключительных условий, под влиянием которых эти письма были начертаны, они бросают яркий свет на самый характер Пушкина и дают ключ ко многим последовавшим событиям его жизни, даже и к тому, печальному и горестному, которым, как известно, она закончилась.

Писанные со всею откровенностью семейных отношений, без поправок, оговорок и утаек, они тем яснее передают нам нравственный облик поэта.

Несмотря на свое французское воспитание, Пушкин был не только самым талантливым, но и самым русским человеком своего времени^*; и уже с одной этой точки зрения его письма достойны внимания каждого образованного русского человека; для историка литературы они — сущий клад: нравы, самый быт известной эпохи отразились в них хотя быстрыми, но яркими чертами.

Позволю себе прибавить от своего имени, что я считаю избрание меня дочерью Пушкина в издатели этих писем одним из почетнейших фактов моей литературной карьеры; я не могу довольно высоко оценить доверие, которое она оказала мне, возложив на меня ответственность за необходимые сокращения и исключения.

Быть может, я до некоторой степени заслужил это доверие моим глубоким благоговением перед памятью ее родителя, учеником которого я считал себя с «младых ногтей» и считаю до сих пор… «Vestigia semper adora»^*[32] .

Впрочем, тщательный пересмотр писем привел меня к убеждению, что можно было ограничиться только самыми необходимыми и немногочисленными исключениями; в большинстве случаев исключения эти обусловливаются излишней «энергией» фразы: Пушкин, как истый русский человек, да и к тому же в письмах, носивших строго частный характер, не любил стесняться.

Не должно также забывать, что со времени начертания этих, писем прошло почти полвека — и что, следовательно, когда дело идет о выяснении такой личности, каковою был Пушкин, история вступает в свои права, — и давность облекает своим почтенным покровом то, что могло бы прежде показаться слишком интимным, слишком близко касающимся отдельных частных лиц.

Сама дочь поэта, решившись поделиться с отечественной публикою корреспонденцией своего родителя, адресованной к его жене — ее матери, освятила, так сказать, наше право перенести весь вопрос в более возвышенную и безучастную — как бы документальную сферу.

Нам остается искренне поблагодарить графиню Н. А. Меренберг за этот поступок, на который она, конечно, решилась не без некоторого колебания, — и выразить надежду, что ту же благодарность почувствует и докажет ей общественное мнение.

Иван Тургенев

Париж.

Ноябрь 1877.