Повар обернулся, увидел штурмбанфюрера, щелкнул каблуками.
– Я, господин штурмбанфюрер!
– Все в порядке?
– Минуточку, - Шанце, прихрамывая, прошел в свою каморку, вынес халат, оставив дверь открытой.
– Разрешите… - Он накинул халат на плечи Гравеса. - Инструкция. Святая святых.
'Хромой дьявол', - с удовольствием подумал Гравес. Он сам любил порядок, незыблемость его. На том рейх держится! И даже счел нужным извиниться за бесцеремонное вторжение на кухню.
– Извините, Шанце, служба. Все в порядке?
– А что у меня может быть не в порядке, господин штурмбанфюрер? - ворчливо ответил Шанце. - Мясо свежее, поросята еще тепленькие. Доставили немного зернистой икры. Но для вас найдется паюсная.
– Спасибо, Шанце. Я не о том. Посторонних на кухне не было?
– Есть, - озабоченно произнес повар.
– Вот как? - насторожился Гравес.
– Жизнь осложняют эти бездельники. Котла вымыть толком не могут! Представляю, сколько посуды перебьют! Вот, полюбуйтесь!
Он подвел Гравеса к двери в посудомойную. В тесноте сидели два солдата, окутанные паром, клубящимся над лоханью. Увидев штурмбанфюрера, они вскочили, прижали ладони к бедрам и отставили в стороны локти. При этом один сшиб тарелку со столика. Она разбилась звонко о цементный пол.
– Я же говорю, - сокрушенно клюнул носом Шанце.
Солдаты в мокрых клеенчатых фартуках, из-под которых торчали тяжелые сапоги, выглядели комично, Гравес с трудом сдержал смех.
– Нельзя ли вернуть девчонку-посудомойку? - сказал Шанце.
– Потерпите, господин фельдфебель. - Гравес назвал повара почтительно его военным чином, чтобы солдаты знали, с кем имеют дело. - Завтра вернется посудомойка, а сегодня - потерпите. Вольно. Работайте.
– Разве что сегодня, - пробурчал Шанце.
По пути к выходу Гравес заглянул в каморку. Койка застелена по-солдатски, уголок подушки смотрит в потолок. На столе - свежая клеенка. Чистота. Порядок.
Шанце сделал приглашающий жест.
– Кусочек мяса с пылу с жару? Выпить нечего. Очень фрау Копф строга, - с сожалением добавил повар. Сейчас у него лицо человека, сжевавшего кислый лимон.
Гравес улыбнулся.
– Спасибо, Шанце. Дела. Потерпите до завтра. А завтра, я надеюсь, и вы станете 'обером'. Обер- фельдфебель Шанце. Звучит!
– Хорошо бы, господин штурмбанфюрер, - улыбнулся Шанце.
'Ну и улыбка! Что твоя обезьяна! А фрау Копф и повара держит в черном теле!' - подумал Гравес, подымаясь по лестнице.
Настроение его улучшилось. Он заглянул в буфет. Так, для порядка. Буфетчик перетирал высокие пивные стаканы. Буфетчика Гравес давно обработал, он был его человеком. Именно он сообщил о финансовых операциях Гертруды. Интересно, что бы она с ним сделала, если бы узнала, что он ее продал?
– Ну, как есть дела? - спросил Гравес буфетчика по-русски.
– Зер гут, герр штурмбанфюрер, - буфетчик похлопал пухлой ладонью по ящикам с бутылками, стоящими один на другом. - Коньяк. Водка. Шампанское. Пиво. Много. Хватит. Рюмочку? - он протянул руку назад и безошибочно взял с бара нужную бутылку.
– Можно.
Буфетчик проворно налил в рюмку коньяк, подвинул ее к штурмбанфюреру.
Гравес взял рюмку обеими ладонями, задумчиво подержал ее, согревая содержимое, потом быстро опрокинул его в рот. Положил на стойку деньги.
– Спасибо.
– Вам спасибо, господин штурмбанфюрер.
Гравес прошел пустым коридором в вестибюль. И здесь было тихо. Гостиница словно вымерла. Прибывшие офицеры - на совещании. Старых постояльцев рассовали на время по казармам и в вагончики, которые все еще стояли у потрепанного, выгоревшего купола цирка 'Шапито'. Удобств, конечно, никаких. Кое-кто поворчал. Но приказ есть приказ.
А хитрая лиса доктор Доппель отозван в Берлин самим Розенбергом. Вычистил всю округу. И себя не обидел. Теперь, наверно, пошлют на юг, очищать новые закрома. На юге - победоносное наступление. Везет этим полуштатским администраторам! А ты тут убирай дерьмо! Нет, он не завидует. Он любит свое дело, власть над людьми. Любит плести тонкие сети. Начальство с ним считается. И он посылает с оказией домой не такие уж скудные посылки. И все же обидно! Первыми за армией в завоеванное пространство врываются доктора Доппели, снимают пенки. А потом уж - порядок и его стражи. А правильнее было бы наоборот.
Сверху послышались легкие уверенные шаги. Гравес обернулся. По лестнице спускалась фрау Копф. Он молча наблюдал за ней.
Лицо спокойное, но бледнее обычного. Впрочем, в вестибюле горит только дежурная лампочка. Все кажется тусклым и бледным, даже сверкающие по вечерам стеклянные висюльки люстр. Серое скромное платье, черные туфли на босу ногу. Она любит серое и черное, понимает, что эти цвета молодят ее… Едва подкрашены губы. Да-а, хороша!
– Здравствуйте, Гертруда!
– Здравствуйте, штурмбанфюрер, - она легко и, как показалось Гравесу, сердечно протянула руку. Он с удовольствием взял ее, склонился, тронул губами и чуть задержал в своей.
– Трудный день?
– И нелегкий вечер.
– А тут еще Пауль…
Ресницы едва приметно дрогнули.
– Не говорите… Беда с мальчишками. Чем старше… - Гертруда Иоганновна беспомощно развела руками.
Гравес смотрел на нее не мигая выпуклыми добрыми глазами и чуть прикусывал верхнюю губу, отчего тонкие усики его изгибались, словно живые гусеницы. О, он понимал фрау Гертруду и сочувствовал ей!
– Вам теперь придется все решать самостоятельно. Большой труд. Большая ответственность. Компаньон, надо полагать, выразил вам свои прощальные пожелания?
– Доктор Доппель? - уточнила Гертруда Иоганновна ровным голосом.
Гравес уловил в ее глазах растерянность.
– Разумеется. Ведь он уезжает сегодня.
Ого, уже не растерянность, а испуг. Не может скрыть. Гравес улыбнулся недоверчиво:
– Неужели он не поставил вас в известность, что срочно вызван в Берлин? Разве не за вами он послал Пауля?
Сегодня… Сегодня… Гертруда Иоганновна почувствовала, как начинают дрожать губы, слабеть ноги и в груди разверзается пустота, от которой мутит и не хватает воздуха.
Гравес все знает. Гравес притворяется. Он накинул ей на шею петлю и медленно с удовольствием затягивает. Нельзя поддаваться слабости.
Она втянула в себя воздух и резко, с хрипом, выдохнула, словно и верно шея была стянута петлей.
– Каждый раз, когда мне… напоминают об… об отъезде Пауля, я теряю равновесие… Я - мать, Гравес… Мать!… Дети не разлучались с самого рождения… Умом я понимаю, отъезд мальчику на пользу, а сердцем… Нет, Гравес, нет, сердце не может смириться с разлукой… Фюрер бы понял меня.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть ненавистные живые усики-гусеницы, и ждала, что ответит
