Фабьенна неподвижно стоит перед Алексисом. Их разделяют два метра. Разительный контраст между юношеского вида девушкой, прямой и крепкой, и девического вида юношей, чьи жирные складки удерживаются единственно стараниями черного костюма. Дирижер поднимает руки. Скрипачи склоняют левое ухо к грифам своих скрипок.
Это мгновение тишины и недвижности принимает в моей памяти обличье нескончаемой паузы. Потому что, в действительности, вечер на этом и кончился. Случившийся тогда же инцидент поставил конечную точку в приеме, соединившем роанскую буржуазию и форезскую знать, и открыл праздник иного порядка, интимный, тайный, единственными двумя подлинными участниками которого были Фабьенна и я, в окружении толпы призраков.
Раздался дряблый и мокрый звук, что-то выкатилось на бальные туфли Фабьенны и шлепнулось на навощенный паркет. На первый взгляд то была куча плоских и беловатых макарон, но живых, ведомых медленным перистальтическим движением. Я тут же узнаю в этом сплетении кольчатых лент солитера мусорщиков. Так, значит, пресловутая болезнь, которую завуалированно относили на счет «прискорбных знакомств» Фабьенны, — всего лишь безобидный солитер? Истекающие мгновенья полны редкой насыщенности. Цесарки — все как одна — уставились на пять или шесть метров липкой ленты, медленно извивающейся, как каракатица на песке. Призвание сборщика мусора не позволяет мне более находиться вне игры. Моя соседка, ничего не заметив, продолжает перемалывать пирожные. Я вырываю у нее из рук тарелку и чайную ложку, делаю два шага вперед и опускаюсь на колени перед Фабьенной. С помощью чайной ложки я собираю глист в тарелку, — операция деликатная, потому что этот гад скользкий, как кучка угрей. Необыкновенное ощущение! Я тружусь один посреди толпы восковых манекенов. Я встаю. Оглядываюсь вокруг. Селадон стоит передо мной, как оплывающая свечка, и ошеломленно смотрит на меня. Я всовываю тарелку и ложку ему в руки. Клянусь, я не сказал ему: «Ешь!» Не поклянусь, что не подумал. Дело сделано! Страница перевернута. Теперь наш черед, Фабьенна! Моя правая рука обвивает ей талию. Я оборачиваюсь к оркестру: «Музыка!»
Так летят мои мечты, пока мы кружимся, не видя, как пустеют салоны. Потому что серая толпа медленно оттекает к выходам. Это не разгром, не паника, а тайное бегство, предательство, оставляющее нас наедине, с глазу на глаз, телом к телу. «Венская кровь», «Цыганский барон», «Богема», «Роза Юга», весь набор. Вскоре остается только один скрипач, испускающий протяжные рыдания. Потом и скрипач тоже исчезает…
Это было позавчера. Сегодня утром я получил записку: «Я уезжаю, одна, в свадебное путешествие в Венецию. Я пыталась примирить всех — тех, кого люблю, и всех прочих, нравы и обычаи и, наконец, себя. Пирамида оказалось слишком хрупкой. Вы видели результат. Счастье, что вы были рядом. Спасибо. Фабьенна».
От вложенных в письмо филиппинских жемчужин казалось, что конверт обременен близнецами.
Над окончанием лета нависла война. Закончив, при всеобщем попустительстве, уничтожение немецких гомосексуалистов, Гитлер ищет новых жертв. Надо ли уточнять, что грядущая потрясающая схватка гетеросексуалов интересует меня как зрителя, но меня не касается? Разве что в последнем акте, когда Европа, целый мир, будут, по-видимому представлять лишь груду обломков. Тогда наступит время тех, кто разбирает завалы, утильщиков, мусорщиков, тряпичников и прочих представителей отхожего промысла. А до того я буду следить за ходом действий корыстным взглядом, под сенью своей негодности к военной службе, которую я заслужил в призывном возрасте ущемлением грыжи, давным-давно вправленной и забытой.
Иное дело брат Эдуард. Внезапно он просит меня навестить его. Уж он-то — со своей огромной женой, любовницами, бесчисленными детьми, ткацкими фабриками и еще бог знает чем! — прирос к социуму каждым волоском! Насколько я его знаю, в случае войны он захочет драться. Это одновременно логично и абсурдно. Абсурдно в абсолюте. Логично относительно его солидарности с системой. Зачем он хочет меня видеть? Возможно, чтобы заручиться сменой в случае несчастья. Не выйдет! На меня уже сбросили наследие брата Постава, шесть городов с их отбросами. У меня хватило гениальности обратить все это помойное царство в мою пользу и к вящей моей славе. Подобный подвиг в одной и той же жизни дважды не совершают.
Итак, я заскочу в Париж повидать Эдуарда перед тем, как уеду на юг в Мирамас, инспектировать большую марсельскую свалку. Я беру с собой Сэма. После колебаний, оставляю Даниэля. Что бы я с ним делал в те два дня, что я должен провести в Париже? Одиночество у меня настолько закоренелое, что одна мысль о путешествии в компании выбивает меня из седла. Он приедет ко мне в Мирамас. Чтобы придать нашей встрече романтическую ноту, а заодно и несколько подлый предлог: я оставил ему одну серьгу. «Эти серьги твои, — объяснил я ему. — Их стоимость такова, что когда они в паре, тебе не придется работать до конца своих дней. Но каждая в отдельности не стоит почти ничего. Вот, значит, тебе одна, я оставляю себе другую. Ее ты тоже получишь. Позже. Но сначала тебе надо приехать ко мне в Мирамас. Через неделю».
Мы расстались. Надо было мне быть осторожней и не смотреть ему вслед. Эти плечи — узкие и немного сутулые, куртка не по росту, тощий затылок, придавленный гладкой, черной, слишком густой шевелюрой. А потом я представил себе его шею, худую и грязную, и золотую цепочку с образком Богородицы… Снова жалость стиснула мне сердце. Я силой заставил себя не окликнуть его. Увижу ли его еще? Можно ли что-то знать в этой собачьей жизни?
ГЛАВА VIII
Земляника
Конечно, в развале его брака есть сильная доля моей вины, я и не думаю преуменьшать свою ответственность. И все же следует воздержаться от чисто непарной интерпретации этой драмы, настоящее прочтение которой должно быть близнецовым. С точки зрения единичной — все просто, той простотой, которая не что иное, как ошибка и поверхностный взгляд. Два брата нежно любили друг друга. Появилась женщина. Один из братьев решил на ней жениться. Другой этому воспротивился и коварным маневром сумел изгнать непрошеную гостью. Но ничего тем самым не выиграл, потому что любимый брат тут же покинул его навсегда. Такова наша история, сведенная к двумерному видению непарных существ. Если восстановить ее в стереоскопической правде, эти несколько фактов принимают совершенно другой смысл и вписываются в гораздо более значимое целое.
Я убежден, что у Жана не было никакого призвания к браку. Его союз с Софи был заведомо обречен на неудачу. Тогда почему я воспротивился ему? Почему хотел разрушить план, который в любом случае был неосуществим? Не лучше ли было пустить на самотек и с уверенностью ждать крушения противоестественного союза и возвращения блудного брата? Но это тоже непарное объяснение ситуации. На самом деле мне не пришлось ни разрушать, ни с уверенностью ждать. События необходимо, фатально вытекали из расположения звезд, где места были размечены заранее и роли заранее расписаны. Ничто у нас — я хочу сказать в двойственном мире — не происходит в силу индивидуального решения, внезапного порыва или свободного выбора. Кстати, это поняла и Софи. Она вошла в нашу игру как раз настолько, чтобы оценить фатальность ее механики и констатировать, что у нее нет ни малейшего шанса найти там место.
Кстати, Жан на самом деле не хотел этой свадьбы. Жан-кардажник — человек разобщенности, человек разрыва. Он воспользовался Софи, чтобы разбить то, что связывало и душило его больше всего, — близнецовую ячейку. Планы женитьбы были лишь комедией, которая ввела в заблуждение — и ненадолго —
