выражаемое, то есть в выражающем, которое на него не похоже (скручивание выражаемого в выражающем). Когда герой Кьеркегора требует «возможного, возможного, а не то я задохнусь», когда Джеймс требует «кислорода возможности», они просто-напросто призывают априорного Другого. Мы попытались показать, как в этом смысле другой обусловливает целокупность поля восприятия, приложимость к этому полю категорий воспринимаемого объекта и параметров воспринимающего субъекта, наконец, распределение этих других в каждом поле. В самом деле, законы восприятия для организации объектов (форма-фон и т. п.), для временной определенности субъекта, для последовательного развертывания миров пре-доставились нам зависимыми от возможного как структуры Другого. Даже желание, будь то желание объекта или желание другого, зависит от этой структуры. Я желаю объект толь-. ко как выраженный другим в модусе возможного; я желаю в другом только возможные миры, которые он выражает. Другой появляется как тот, кто организует стихии в Землю, землю в тела, тела в объекты и кто упорядочивает и соизмеряет одновременно объект, восприятие и желание.
Каков смысл вымысла «Робинзон»? Что такое робинзонада? Мир без другого. Турнье предполагает, что через множество страданий Робинзон откроет и завоюет великое Здоровье соразмерно тому, что вещи в конце концов организуются совсем иначе, чем с другим, ибо они освободят образ без сходства, обычно оттесненного двойника самих себя, а этот двойник освободит в свою очередь обычно заключенные элементарные стихии. Отнюдь не мир возмущен отсутствием другого, напротив, это его блистательный двойник сокрыт присутствием оного. Таково открытие Робинзона: открытие поверхности, элементарного стихийного потусторонья, Другого чем Другой. Откуда тогда впечатление, что это великое Здоровье извращено, что эта «поправка» мира и желания есть в то же время отклонение, извращение? Робинзон же не совершает никаких извращенных поступков. Но любое исследование извращения, любой роман об извращениях старается выявить существование некой «извращенной структуры» как основы, из которой при случае вытекают извращенные поступки. В этом смысле извращенная структура может быть рассмотрена как та, что противостоит структуре Другого и заменяет ее. И так же, как конкретные другие являются актуальными и переменными термами, осуществляющими эту структуру Другого, поступки извращенца, всегда предполагая основополагающее отсутствие другого, есть лишь переменные термы, осуществляющие извращенную структуру.
Почему у извращенца есть тенденция воображать себя сияющим ангелом, ангелом из гелия и огня? Откуда в нем та злоба одновременно против земли, против оплодотворения и объектов желания, которую мы находим уже систематизированной у Сада? Роман Турнье не собирается объяснять, а показывает. Тем самым он, используя совсем другие средства, смыкается с нынешними психоаналитическими исследованиями, которые, кажется, должны обновить статус концепции извращения и прежде всего вывести ее из той морализаторской невнятицы, в которой она удерживалась объединившимися психиатрией и правом. Лакан и его школа коренным образом настаивают на необходимости понять извращенные поступки, исходя из некой структуры, и определить эту структуру, обусловливающую сами поступки; на способе, которым желание подвергается некому перемещению внутри этой структуры и которым Причина желания отрывается при этом от объекта; на той манере, которой различие полов отвергается извращенцами в угоду андро-гинного мира двойников; на аннулировании другого в извращении с позиции «по ту сторону Другого» или Другого чем другой, словно другой освобождает в глазах извращенца свою собственную метафору; на извращенной «десубъективации» — ибо ясно, что ни жертва, ни соучастник не функционируют как другой (По этому поводу интересен сборник «Желание и извращение» (1967). Статья Ги Розолато «Исследование сексуальных извращений на основе фетишизма» содержит чрезвычайно любопытные, хотя и, к сожалению, слишком беглые замечания по поводу «полового различия» и «двойника». В статье Жана Клавреля «Извращенная пара» показывается, что ни жертва, ни соучастник не занимает место другого (см. там же о «десубъективизации» и о различии между причиной и предметом желания в другой статье того же автора: «'Замечания по поводу реальности в извращениях»). Складывается впечатление, что эти исследования, основанные на структурализме Лакана и его анализе фрейдовского Verleugnung
По отношению к извращению в основе своей нелепы представления поспешной феноменологии извращенных поступков и требования права связать извращение с некоторыми оскорблениями, нанесенными другому. С точки зрения поведения, все нас склоняет к тому, что извращение — ничто без присутствия другого (вуайеризм, эксгибиционизм и т.п.). Но с точки зрения структуры нужно сказать обратное: именно потому, что отсутствует структура Другого, замененная совершенно другой структурой, и не могут более реальные «другие» играть роль термов, осуществляющих первую, исчезнувшую структуру, а лишь роль во второй структуре тел-жертв (в очень частном смысле, приписываемом извращенцами телам) или роль двойников-сообщников, стихий-сообщников (и снова в очень частном извращенческом смысле). Мир извращенцев есть мир без другого, стало быть, мир без возможного. Другой — это тот, кто овозможивает. Извращенный мир — это мир, где категория необходимого полностью заместила категорию возможного: странный спинозизм, в котором не хватает кислорода — на пользу более элементарной энергии стихий и разреженному воздуху (Небо-Необходимость). Любое извращение есть другогоубийство, другоубийство,т.е. убийство возможных. Но другоубийство не совершается извращенными поступками, оно предполагается извращенной структурой. Что не мешает тому, что извращенец извращен не конституционно, а исходя из авантюры, наверняка прошедшей сквозь невроз и коснувшейся психоза. Вот что внушает Турнье в своем необыкновенном романе: Робинзона нужно представлять себе извращенным; единственная робинзонада — само извращение
