заканчиваются плохо, но каким-то чудом Столяров машину удержал, припечатав левым боком к скале. Мотор заглох.
На дороге стоял человек. Точно посередине, спокойно, будто и не неслась на него только что машина.
– А вот и немец, – сказал Столяров. – Как это он сюда попал? Слышь, Мюллер, а если бы я не успел затормозить?
Мюллер молча улыбнулся.
– Ладно, поехали быстрее. – Столяров повернул ключ зажигания, мотор секунду покапризничал, но завелся. – Чего ты тянешь?
– Стой, – сказал Влад. – Не подпускай его.
Левой рукой Влад стал торопливо нашаривать пистолет в кобуре. Она съехала вправо, под поврежденную руку, было чертовски неудобно и жутко больно. Из уголка рта потекла кровь.
Немец был целым, без единого синяка и ссадины.
Столяров не видел, как Мюллер катился по камням, поэтому не мог понять, что такое требует Гетьман. Ну – немец. Ну – сволочь и, наверное, нацист. Но не подпускать его к машине, особенно когда нет ни секунды времени, когда сзади могут появиться собаки или их спятившие хозяева, это приговорить к смерти.
Давить корреспондента, что ли?
Мюллер, улыбаясь, шагнул к машине.
– Не подпускай! – выдохнул Влад, нашарил, наконец, кобуру и вытащил пистолет. – Вперед!
– Ты чего, Влад? – Столяров оглянулся на Гетьмана.
– Столяр... – простонал Влад, понимая, что не успеет снять левой рукой пистолет с предохранителя.
Предохранитель на «макарове» расположен под большой палец правой руки, а Влад держал пистолет в левой, и нужно было еще сообразить, каким пальцем зацепить чертову железяку...
Немец сделал еще один шаг. Улыбка стала шире.
На груди немца висел медальон. Здоровенный, сантиметров десять в диаметре.
Влад наконец снял пистолет с предохранителя, поднял его, но на спуск не нажал. Медальон висит на груди... семилучевая звезда, обвитая змеей, как на татуировке на предплечье...
Нет на руках татуировки. Нету. Голые руки. Медальон.
Джинсовая рубашка и легкая куртка. Вон, из-под поддернутого рукава виднеется тату... Лицо... Что-то с лицом у корреспондента. Оно так странно выглядит без бровей и ресниц. И на голове нет волос. Нет их на неестественно голом лице, ни бровей, ни ресниц.
Словно два изображения наложены друг на друга, мерцают, проявляясь поочередно: обычный человек, одетый, с аккуратной прической – и поджарый, начисто лишенный растительности на голове тип. И у него есть этот медальон...
И медальон, кажется, светится. Наливается багровым.
Влад выстрелил. Рука держала пистолет неуверенно, в глазах двоилось, но до немца было всего метров пять. И он не промахнулся, нет.
Пуля не ударилась в камень, высекая искры, не взметнула фонтанчик пыли. Пуля стремительно преодолела первые два метра, потом вдруг стала видимой, и теперь двигалась медленно, с трудом протискиваясь сквозь ставший вязким воздух.
А потом, через пять бесконечных секунд, остановилась, наконец, повиснув перед грудью корреспондента, перед багрово светящимся медальоном.
Пуля вспыхнула лиловым и исчезла.
– Не нужно было бежать, – сказал Мюллер. – Сейчас был бы целым. А твои приятели – живыми. Вы очень неприятная в близком общении раса. Ты должен был пропасть без вести в деревне, вырезанной бандитами. А твои приятели – должны были доставить корреспондента на базу. А теперь...
– Вы чего? – Столяров оглянулся на Влада.
– Дави его!
– С ума сошел? Ну, поспорили, ну, что-то там еще... Ну, даже стрельнул, чтобы испугать. Некогда, ехать нужно.
– Я не пугал. Ты же видел, медальон...
– Какой, на хрен, медальон!
– Медальон? – спросил Мюллер. – Какой медальон?
– Звезда со змеей! – выкрикнул Влад. – Да ты что, Столяр, сам не видишь?
– А вот это уже интересно! – на лице Мюллера действительно проступило легкое удивление. – Ты видишь медальон?
– И лысину твою тоже! – Влад попытался выстрелить снова, но Столяров вырвал у него оружие из руки и бросил на сиденье.
Олегу все стало понятно – Владу плохо, он несет чушь, даже чуть не убил немца. Какой медальон, какая лысина!
– Успокойся, Влад. Все нормально. Отъедем, перевяжем тебя, и в госпиталь. Еще и медальку получишь. Нормально.
Влад открыл дверцу машины, шагнул на дорогу, не обращая внимания на полоснувшую по ноге боль.
– Влад! – Столяров выпрыгнул следом, чтобы поддержать друга, не дать ему упасть. – Да что же...
Договорить он не успел – замер, схватившись руками за грудь, и, захрипев, рухнул навзничь. Голова глухо ударилась о камень.
– Так что там о лысине? – осведомился Мюллер, опуская руку.
Перед тем, как Столяров упал, немец прицелился в него указательным пальцем, словно играясь.
– Я непонятно говорю? – Мюллер снова поднял указательный палец, прицелился. – Я не буду тебя убивать, но могу сделать очень больно.
Влад сделал шаг назад, споткнулся и упал, ударившись спиной о машину. Боль разом лишила его и воздуха, и сил.
Темнота, не сумевшая поглотить в деревне, настигла его здесь, на дороге. Теперь он почти не сопротивлялся, отстраненно смотрел на то, как черные мухи, мельтешившие перед глазами, сливаются в вихрь, тот превращается в черный бешено вращающийся колодец, на дне которого стоит странное безволосое существо, только похожее на человека, и существо это тянет руку к нему, Владу Гетьману, старшему лейтенанту милиции, не верящему ни в бога, ни в черта.
Рука все ближе к его лицу, но тут появляется еще кто-то, и тот, кто раньше был Куртом Мюллером, вдруг пятится.
– Он наш! – кажется, говорит безволосый, но в голосе его нет ни уверенности, ни твердости. – Ты не можешь...
– Я здесь хозяин, – говорит чей-то глухой голос. – И если ты не уйдешь... И не уберешь свою свору...
Безволосое существо исчезло.
Кто-то подошел к Владу. Из последних сил Влад оттолкнул темноту, чтобы вынырнуть из этого омута, вдохнуть воздуха.
Темнота на мгновение расступилась.
Глаза, светящиеся красным, тонкие пальцы, бледные, похожие на лапки паука. И, прежде чем темнота окончательно захлестнула Влада, он увидел длинные тонкие зубы, выглядывающие из приоткрытого рта.
Глава 2
Многие полагают, что в Харькове хорошая осень. И они, наверное, правы, если судить об осени по сентябрю и первой половине октября. Дни почти всегда солнечные, листья – золотые, ночи – прохладные, но необыкновенно уютные. Иногда идут дожди, но без надрыва и назойливости.
Это – до середины октября. Потом харьковскую осень может любить только уж очень большой оптимист и романтик. Ну, или как выразился столичный гость, только самозабвенный поклонник подгнившей
