фигуры, белые, словно расплавленный металл...
Все вибрировало, тряслось мелкой дрожью, заставлявшей камни, машины, людей, небо, звезды отзываться низким протяжным гудением.
Звук опускался все ниже, по небесной тверди побежали тонкие трещинки, куски неба вместе с отпечатанными на них звездами обрушились, пропуская на Землю смертельный холод.
Все исчезло для Влада – снаружи и внутри он почувствовал ту же пустоту. И закричал. И удивился, что может кричать, что удавка, сжимавшая его горло, исчезла, что никто больше не держит его тело, что камни, покрытые снегом и льдом, вдруг метнулись ему навстречу, ударили в лицо...
И еще какой-то звук... Чей-то голос, высокий, тонкий, вибрирующий как струна, вонзился в голову Влада.
Влад, не переставая кричать от боли, перекатился на спину и увидел, что это кричит Хозяин. Кричит, упав на колени и сжимая лицо тонкими длинными пальцами, а когти впились в лицо Хозяина, полосуют его, рвут в клочья, капли темной крови летят в стороны, падают в снег...
В балконную дверь постучали, Влад вздрогнул и оглянулся – Руслан держал в руках мобильник, тот, что прислал Каменецкий.
Влад кивнул, Руслан открыл балконную дверь и протянул аппарат.
– Ты бы зашел, – сказал Руслан, – вымок весь. Только воспаления легких тебе не хватает.
Влад отмахнулся, поднес телефон к уху:
– Да.
Шорох. Что-то похожее на отдаленный стон. Мерные удары, будто капли воды гулко бьют в подставленное ведро.
– Я слушаю, – сказал Влад.
– Я не хотел, – сказал незнакомый голос.
В голосе было столько тоски и отчаяния, что Влад вздрогнул.
– Я этого не хотел... – сказал незнакомый голос. – Зачем они?.. Они ведь люди... Я...
Влад понял, что это говорит Каменецкий. Только голос его искажен почти до неузнаваемости.
– Что случилось? – спросил Влад.
– Ничего, – торопливо ответил Каменецкий. – Совершенно ничего. Абсолютно. Все нормально. Я чищу родной город. Наш с вами Харьков. От нелюдей... От этой мерзости, что прикрывается Пеленой, для того, чтобы жрать нашу кровь, насиловать наших женщин, вытеснять нас на обочину, на окраину жизни... Я чищу... Этой ночью Харьков стал значительно чище... На двадцать особей чище. На двадцать!
Каменецкий сорвался на крик, замолчал, а когда заговорил снова, голос звучал почти спокойно. Лишь очень слабая дрожь на самом пределе восприятия выдавала, что спокойствие это дается художнику тяжело.
– У вас так бывало – вы делаете то, что считаете нужным, правильным, а потом вдруг обнаруживаете, что ваши действия имеют тень? Острую, бритвенноострую тень, которая рассекает реальность на мелкие клочья... Наносит удары и увечья тем, кого вы хотели защитить... Бывало такое?
– Да, – коротко ответил Влад.
Он понимал, что имеет в виду Каменецкий. Именно это помогло ему когда-то, вечность назад, преодолеть себя, и заставить просто жить, не мстить, не сражаться, не чистить улицы, а жить, приняв все произошедшее как данность.
– Понимаешь... – протянул Каменецкий со всхлипом. – Понимаешь... Почему же не предупредил? Трудно было сказать? Назвать дураком и сказать? Трудно?
Влад промолчал.
– Трудно... Невозможно. Я бы тебе не поверил... Еще во время нашего первого разговора не поверил бы, – голос Каменецкого дрогнул, но художник снова взял себя в руки. Почти взял. – Она шла по темной улице... Джинна, женская особь. Не первой молодости. Невооруженным взглядом – женщина лет тридцати пяти. Ничего особенного. Только джинна. Не человек... В безлюдном месте, в темное время... И встретила меня., – Каменецкий задохнулся, всхлипнул, снова заговорил: – Мне хватило одного удара. Есть средства, есть навык... Один удар – и она упала. Из раны появился огонь, настоящий огонь. Она даже вскрикнуть не успела. Упала... Один удар, и она упала... Один удар... Но я это уже говорил... Говорил... Я отошел в сторону, нужно было перезвонить Серому, подбросить ему работку. Я достал телефон, а тут появились они... Они...
Каменецкий замолчал, но связь не прервалась. Было слышно, как он тяжело дышит и бормочет что- то.
– Константин Игоревич! – позвал Влад.
Он стоял, повернувшись к обжигающим струям дождя левым боком, чтобы прикрыть телефон. Он видел, что происходит в комнате: Руслан что-то смотрит в ноутбуке, Богдан говорит, жестикулируя обеими руками, а Капустян... Капустян, не отрываясь, глядит на балконную дверь, сквозь стекло – в глаза Владу. Не может он видеть из светлой комнаты выражения лица Влада на темном балконе, но смотрит и, кажется, видит, и столько печали и сострадания в его взгляде...
– Константин Игоревич! – снова позвал Влад.
– Да. Извините. Это небольшая истерика. Все пройдет. Все – пройдет, – Каменецкий даже попытался засмеяться. – Пройдет. Понимаете, ее муж – человек. Так бывает: у джинна – человек. Он пошел встретить жену. Замешкался, наверное... Пошел, и детей с собой взял... детей...
Снег. Холод. Пар, вырывающийся изо рта мальчишки. Пар и алые брызги. И крик.
Влад почувствовал, как к горлу подкатился комок.
– У них было двое детей... Мальчик лет десяти и девочка лет пяти... Полукровки. У мальчика выросли волосы, он не был похож на лысого джинна, только отсвет в глазах выдавал породу. Девочка унаследовала у матери пышные волосы темной меди. И, опять-таки, огненные глаза. Они подошли через минуту после того, как джинна умерла. А я... я не ушел. Они наткнулись на тело... Мальчик закричал... Девочка не сразу сообразила, что к чему, потянула мать за руку, пытаясь помочь ей встать из лужи... и только потом закричала. А отец... Отец, это слепое существо... Он меня заметил. И все понял. И бросился ко мне... Бросился ко мне... – Каменецкий дышал тяжело, и в голосе его был отпечаток безмерной усталости.
Словно за эти несколько часов художник постарел на десятки лет. На столетия.
Влад молчал. Молчал-молчал-молчал...
– Я не мог бежать, понимаете? Не мог. Да и бегун из меня не ахти... А он схватил меня за горло – глупо, нелепо, как в кино, будто и вправду мог меня задушить... сломать горло... А у меня в руке был нож. Для джинна, но и человеческая плоть ему легко поддалась. Очень легко. Удар снизу, не целясь, руки ослабли... Я чувствовал, как он оседает, как лезвие режет его тело... Я выдернул нож, чтобы... чтобы не получалось, будто я его потрошу... как рыбу... Выдернул... Он упал на спину, раскинув руки... Брызги воды, грязи... И ко мне бросился мальчишка. Десять лет. Не больше... Он кричал... Не слова, просто кричал от ужаса... И бежал ко мне... Все громче кричал и громче, мне начало казаться, что сейчас все рухнет... Все вокруг. И я... Я ударил ножом снова... не мальчика, нет... я не видел его, я только слышал крик и хотел этот крик остановить... И остановил. А потом... Потом остановил еще один крик. И побежал. Тишина напугала меня еще сильнее. – Голос Каменецкого умирал. Уходили живые нотки, оставались тени интонаций, призраки слов. -Потом крики вернулись. Я слышу их и сейчас. Сейчас... До вас не донеслись отзвуки этих криков из- под моего черепа? Мне кажется, должны. Должны... Они невыносимы... Я не могу от них избавиться... Разве что выстрелить себе в голову... Все было так понятно. Предельно понятно. Есть мы, люди, и они – нелюди. Если убрать нелюдей, останутся люди. Если открыть людям глаза, то люди поймут мою правоту и станут вместе со мной чистить мой город... А что делать с полукровками? Кто они – люди или нет? Они... Они не виноваты. Не виноваты? А тот маленький Часовщик, которого я убил утром на улице Иванова, он виноват? В чем? А муж той джинна, он виноват? Он жертва, я знаю, но разве он согласился бы со мной, прозрев? Убил бы свою жену и своих детей? А если бы я убил не ее, а его вначале, джинна не бросилась бы на меня так же, как он? Нет? Бросилась бы? Вы можете мне ответить? А вы – вы, кого выбрали бы вы из своих друзей, человека или?.. Как они кричат! Как они кричат... – Каменецкий теперь говорил тихо, настолько тихо, что Влад едва различал его голос, а слова скорее угадывал сквозь шум ветра и частый стук дождевых капель. – Вы можете приехать?
