— Талиб!
— Где награбленное?
— У Талиба.
— Как попал к нему мой пистолет?
— Мы играли в карты. Я проиграл, и… должен был стащить на один вечер ваш пистолет и отдать им.
— А если бы выиграл?
— Талиб должен был отдать мне свой транзистор.
«Какое ничтожество! — подумал я. Острая боль реванула сердце. — И это мой сын?..»
— Матери о случившемся ни слова пока. Понял?
— Да.
Всю ночь провалялся без сна. Одолевали мысли одна страшнее другой. Жена не выдержит, если узнает, что наш сын — убийца, или, в лучшем случае, пособник убийц. Замять это дело я тоже не смогу, да и пытаться не стану — совесть не позволит. Возможно, что не найдут этого Талиба, который стрелял в сторожа, ведь он не оставил никаких следов. Тогда, если я не скажу, кто убийца, Карим останется на свободе. Если скажу, то возьмут и Карима, ведь это он снабдил преступников оружием. Нет, мать с ее больным сердцем, после всего, что пережила, не вынесет позора… позора, что принес ей наш любимый, наш единственный сын…
Утром я все же рассказал жене о случившемся. Она слушала меня молча, без обычных женских ахов и охов, но побледнела смертельно. Дал я ей сердечных капель. Молча выпила, вроде бы немного пришла в себя.
— Надолго его посадят? — прошептала еле слышно, и только.
Еще два дня прошли в тревоге и сомнениях. Не выдержал. Совесть не позволила молчать более, Хашимджан. Взял с собой Карима и явился на прием к министру. Азад Азимович, юнцом, тоже, вот как ты, жил одно время у меня, уважал и любил покойную женую мою. Я положил перед ним на стол заявление, пистолет и рассказал все, что мне было известно об убийстве сторожа ювелирного магазина, об участии в нем моего сына.
Министр был потрясен. Он долго молчал.
— М-да, — протянул потом, покачав головой. — Нехорошая история вышла. — Подумав немного, добавил : — Но вы не должны уходить со службы.
— Я должен уйти. Теперь я не имею права работать в органах.
— Уйти вам или нет — решат Министерство, товарищи.
— Нет, я должен поступить так, как велит моя совесть! — бросил я и ушел, даже не попращавшись с Азадом Азимовичем.
Карима до суда под стражу не брали, таков был приказ министра: три месяца не выходил из дома, сидел у изголовья больной матери. И за все время ни разу не смог прямо взглянуть мне в лицо. Да, тысячу раз он проклинал себя за содеянное. Но избежать кары не мог. Любое преступление, по каким бы мотивам оно ни было совершено, должно быть наказано. Ты слышишь, должно быть наказано!..
Жене стало хуже и она не смогла пойти в суд. Сам я процесс высидел от начала до конца. Кариму дали пять лет. Вернувшись домой, застал жену, бедняжку мою, советчицу, друга, помощницу, в постели, уже холодной… Слышишь, Хашимджан, я не смог с ней даже попрощаться, услышать последние слова человека, которого любил тридцать лет!..
— Не надо, не плачьте, — сказал я, но сам не смог сдержать слез.
— Ничего, сынок, так мне станет легче. И я опять буду по-прежнему каждый день, каждый час биться со спекулянтами, мошенниками, рвачами, бороться за правду. Ты знаешь, что такое правда, сынок?
— Знаю.
— Если не знаешь, запомни: правда бывает одна. Но вор, спекулянт, и ниже с ними понимают ее по- своему. А мы боремся именно с такими, которые хотят переиначить нашу правду, не так ли?
— Именно так.
— Молодец! Давай, сынок, обнимемся… Знаешь что, ты будешь жить у меня, пока Карим не вернется. Отныне я считаю тебя своим сыном. И обоих сыновей своих — тебя и Карима, если человеком выйдет, женю в один день. Хочешь жениться?
— Я должен посоветоваться с бабушкой!
Салимджан-ака рассмеялся и пошел к очагу, чтобы снять плов, который источал нестерпимо вкусный аромат…
197- я статья Уголовного кодекса
На душе мрачно, неспокойно. Ведь сказал же товарищ Артыков, что бывали такие случаи, когда навет, клевета оказывались сильнее фактов. Полковник даже сына своего не пожалел, отца родного не пожалеет, если тот преступит закон…
Последние три дня комиссия работает не зная отдыха. И «разнесчастный» директор, и повара, и квадратный буфетчик по-прежнему твердят свое: Кузыев потребовал денег, нам пришлось дать их — и точка!
Сегодня на работу не вышли два члена комиссии — загрипповали. Полковник вне себя, хоть и самому нездоровится, меряет в ширину и длину свой кабинет и не устает, хотя немалый путь прошел, не выходя отсюда. Вдруг он остановился посреди кабинета, видно, надоело, наконец, ему это занятие, и приказал:
— Ну-ка, поехали!
— Куда?
— В кафе «Одно удовольствие». Идея есть! — торжественно вскричал мой начальник — Ты должен видеть, как я вообще работаю. Это тебе будет школой. В нашем деле нужно быть смирным, как ягненок, и если необходимо — хитрым, как лиса, а если потребуют обстоятельства — превращаться в льва. Я тут нашел лазейку: один из этой банды не совсем еще конченый человек. Он здорово может помочь нам…
К открытию мы были в кафе. Зал пуст, как берег моря перед приливом. Худенькая кассирша от нечего делать чистила пилкой ногти. Прошли в директорский закуток.
Адылова на месте не оказалось. Полковник велел буфетчику вызвать повара Ураза Хайдарова. Этот малый очень походил на буфетчика: толстое, с жирными складками, лицо, выпуклые телячьи глазки постоянно бегают. Разговаривая, смотрит в потолок.
— Уразбай, ты до сих пор настаиваешь на своих вчерашних словах? — сразу перешел к делу полковник.
— Я сказал правду, — прочитал Уразбай с потолка.
— А глаза говорят: «неправду».
— А вы докажите, что неправду.
— Значит, ты дал Кузыеву сто рублей?
— Да.
— Какая у тебя зарплата?
— Восемьдесят рублей.
— Зарплата — восемьдесят. А как у тебя в тот день в кармане оказалось сто рублей?
— Я их копил.
— Хотел купить что-нибудь?
— Телевизор.
— И давно копил эти деньги?
— С полгода.
— В каких купюрах были те деньги, которые ты дал взяточнику?
— Какие были деньги?
— Да, какие? Десятками, пятерками, трешками или рублевками?
— Это самое… сейчас не помню.
