бабушке… Я с трудом сдерживаю разыгравшееся воображение и, проклиная свою совсем еще детскую физиономию, стараюсь придать ей подобающее выражение суровой мужественности…
Мы собрались на последнее оперативное совещание. Вот они — все участники операции «По следам Желтого Дива»: я, то есть сержант Хашимджан Кузыев, мой непосредственный начальник, то бишь Салимджан-ака Атаджанов, полковник Али Усманов и энергичный начальник уголовного розыска товарищ Халиков. Все мы озабочены тем, как без особых инцидентов изолировать преступников; поэтому должны разработать тщательнейший план операции и не позже одиннадцати часов представить его в горотдел милиции на утверждение. А время, как известно, не ждет, надо торопиться. И вдруг — надо же! — откуда-то с улицы доносится крик:
— Ха-а-ши-и-им! Хо-о, Ха-аши-и-им!
Я подскочил на месте: так ведь это голос бабушки! Сердце мое затрепыхалось — а вдруг что случилось?
— Ха-а-ши-и-им!
Да, точно, бабушкин голос. Я его узнаю среди тысячи других. Так кричать может только она. Бывало, если я куда-нибудь запропащусь или заиграюсь допоздна, она забиралась на крышу, прикладывала руки ко рту рупором и звала меня точно так же: одновременно ласково и с обещанием взбучки.
Но сейчас-то?! Я за сотни километров от родного кишлака и, поди заберись она хоть на крышу колхозного правления, я бы все равно ничегошеньки не услышал. Фу ты, мне, верно, померещилось. Бывает ведь так, когда человек очень соскучитея, ему видятся и слышатся все те, по ком он тоскует…
— Ха-а-ши-и-им! — повторилось еще раз, громче и требовательнее.
— Бабуля моя! — вскочил я с места и выбежал из кабинета.
Так и есть, бабушка взобралась на скамью у входа, во все горло выкликает мое имя. Длинное платье опоясано белым платком, на голове темная шаль, в руке сучковатый посох, который она всегда берет с собой в дальнюю дорогу. Молоденький милиционер пытался ссадить бабушку с ее пьедестала: «Бабушка, нельзя здесь так орать, вы ведь находитесь у храма охраны общественного порядка!» На что та отвечала: «Отойди, не мешай! У нас все места общественные! Где хочу, там и кричу!» Затем опять затянула:
— Ха-аши-и-им!
— Бабушка!
— Хашим! Жеребеночек мой!
И пошло, и пошло, сами понимаете: объятия, поцелуи, всхлипы, похлопывания по плечу, опять объятия, опять поцелуи…
— Жив, мой жеребеночек?
— Жив, бабуля!
— Дай-ка обнимемся еще разок, свет моих очей. Ты почему это письма не пишешь домой?
— Служба, бабушка, времени совсем не хватает.
— Ах, чтоб пропала она, твоя служба! Изволновалась я вся! Иди теперь, поздоровайся с папой.
Обрадованный, я и не заметил отца. Стоит в сторонке — в пальто с бобровым воротником, на ногах кирзовые сапоги, на голове — шапка-ушанка. Пальто такое длиннющее, что полы волочатся по земле, как у иных городских модниц. Но не думаю, что пальто такое он приобрел в погоне за модой: купил первое, что попалось на глаза, вот и все. С плеча папы свисал тяжелый до отказа набитый хурджин. Он даже не догадался опустить его на землю, вовсю смотрел на меня. Глаза его влажны.
— Папа!
Он не спеша опустил хурджин на землю, сдержанно обнял меня, словно стесняясь. «Папочка», — пробормотал я, прижавшись к нему. Мне было почему-то жаль отца. Нелегко ему, бедняге, приходится: мама с бабушкой вздохнуть не дают, целыми днями в поле пропадает, а выдастся свободный часок — и тогда не отдыхает, все что-то мастерит, лишь бы руки были заняты!
— Смотри, как ты вырос, а?! Настоящий джигит! — сказал отец, вытирая ладонью глаза.
— Мама как, жива-здорова?
— А что ей сделается? Жива!
— А Доно, Айшахон?
— Бегают все…
— А Закир? Как у него дела?
— Неплохо, работает. Его наградили медалью. Сейчас на пальто носит.
— Ну и Закир!
Обмен информацией прервала бабушка.
— Кузы, хватит лизаться, поднимай хурджин да пошли, — скомандовала она.
— Товарищ Кузыев!
Я обернулся. У подъезда стоял Али Усманов. Я направился к нему.
— Хашим! — строгим окриком остановила меня бабушка. — Иди сюда.
— Товарищ Кузыев! — с некоторым раздражением опять позвал Али Усманов. Я невольно подтянулся, снова шагнул в его сторону. Но не тут-то было.
— Сейчас же вернись назад! — не менее строгим, чем полковник, голосом приказала бабушка и грозно стукнула своим сучковатым посохом об асфальт.
Вот так минут пять метался я, как олух, не зная, куда идти: послушаешь одного — другой рассердится, угодишь другому — первый обидится. Хорошо хоть полковник ушел и через минуту у выхода появился Салимджан-ака.
— Э-э, гости к нам пожаловали, да какие дорогие гости!
Он первым поздоровался с папой, который оказался на его пути, хотел было подойти к бабушке, но, видно, вовремя вспомнил, что я представил ее однажды колдуньей, осадил назад. А бабушка — что и говорить! — и не собиралась с ним обниматься-миловаться, о добром здоровье справляться. Она прицелилась указательным пальцем вытянутой руки в грудь полковника и немедленно пошла в атаку.
— По-моему, это и есть твой приемный папочка?!
Салимджан-ака опешил.
— Здравствуйте, уважаемая! — пробормотал он сконфуженно. — Милости просим… Однако подождите немного, мы советовались тут с Хашимджаном и надо бы…
— Знаем мы эти совещания! — взорвалась бабушка. — Хашим больше у вас не работает. Увезу его в кишлак. Он и дома может быть прекрасным парикмахером.
— Но послушайте, бабушка…
— Хашим, сдай эту их фуражку и точка! — И чтобы яснее обозначить этот знак препинания, бабушка снова стукнула палкой об землю.
Ну, значит все. Теперь и не вздумай кто перечить моей бабуле — хоть полковник, хоть генерал — знай, будет долбить посохом землю и стоять на своем.
— Вот ты скажи мне, начальник, — продолжала наступать меж тем бабушка. — Сколько уже Хашим у вас работает, а вы ему даже завалящего леворвера не выдали; почему а? Только и знаете, что заставляете его брить ваши бороды да стричь волосы!
— Да о чем вы говорите, почтенная?..
— Не я говорю, весь кишлак говорит. Куда ни пойдешь, одно и слышишь: «Внук Бибирабии в городе не нашел себе работы получше, чем идти парикмахером в милицию!» Стыдно, стыдно издеваться над мальчиком.
— Но ведь это неправда! — вскричал полковник.
— Вы мне мозги не крутите! — закричала бабушка, точно разговаривала с папой. — Если неправда, то почему не доверили ему один несчастный леворвер? Бедненький мой внучек приехал домой, как в воду опушенный, ни леворвера, ни свистка, ни даже кобуры! Не могу войти в дом, где собрались хотя бы две женщины! «Ой, соседушка, Хашим-то, верно, опять надул вас, он, наверное, нигде-то не работает, бездельничает в городе, а вам говорит, что служит в милиции. Не то разве был бы он без леворвера?» Извели совсем, бесстыжие…
Я уж вроде вам говорил, как умеет смеяться Салимджан-ака. Вот и сейчас от его хохота задребезжали стекла во всех окнах райотдела. И пока он смеялся, бабушка наблюдала за ним с отвисшей челюстью. «Все. Дело мое конченое. Оперативное совещание могут проводить без меня», — подумал я
