земле: католик обитает на своей территории, иудаист – на своей, православный, мусульманин, кришнаит, буддист... И границы охранялись бы пограничниками со служебными овчарками... Нет, даже пребывая в состоянии конечной безысходности, Леонид Петрович настолько владел собой, что мог даже шутить на столь деликатную тему. Хотя на какую еще? Не было для него больше никаких тем – уже не существовало.
Приняв решение, он начал прорабатывать план его реализации. Что для человека сильного, деятельного и рационального на протяжении всей сознательной жизни было духовной анестезией на ее излете.
Курган, конечно, не насыпать. И на склеп разрешения не дадут ни за какие деньги. Даже за нефтяные. А у Леонида Петровича были всего лишь информационные.
Кремация тоже не подходила, поскольку не соответствовала скифским традициям.
Оставалось лечь с Лаймой в общую могилу, над которой будет возвышаться гранитный памятник. Что- нибудь стилизованное под курган. При этом будет выбито лишь его имя. По-другому не получится, не дадут. Да и не надо: жена вождя после смерти не имеет имени.
В общем, Леонид Петрович все продумал самым наилучшим образом. С гарантией, что
его последняя воля будет исполнена неукоснительно. И хоронить будут в закрытом гробу. Куда после прощания с телом всей этой вереницы случайных и ненужных людей положат Лайму. Его драгоценную Лайму, которой сделают усыпляющую инъекцию. И не узнает о том ни одна живая душа. В порядочности доверенных лиц Леонид Петрович не сомневался.
Сделав последние распоряжения, он погрузился в опиумное полунебытие, которое продолжалось месяц и было мешаниной из видений, грез и порой накатывающих тупых болей.
И гроб опустили в непроницаемый мрак могилы. Леонид Петрович и его Лайма стали равны людям XVIII века, Возрождения, Средневековья, Античности, неандертальцам, мамонтам, ящерам и динозаврам, древним рыбам и птицам. Стали равны самой первой клетке, неведомым чудом появившейся на Земле. И было это чудо равно тому, которое лишь на миг вырвало из небытия Леонида Петровича и его Лайму. И не только вырвало, но и соединило их судьбы. Лишь на миг, равный одному удару мирового сердца.
Тут, конечно, можно было бы и продолжить. Рассказать о том, что крепкий организм Лаймы перенес не вполне точно выбранную дозу усыпляющего препарата. И на следующее утро она проснулась в кромешной темноте и замкнутом пространстве. И начала не только выть, наводя животный страх даже на отпетых могильщиков, но и обгрызать Леонида Петровича. А к вечеру, проголодавшись, стала даже и проглатывать небольшие куски мяса. Однако ночью кислород закончился. И эта могила стала точно такой же, как и многие миллионы других могил. Конечно, внутри, а не снаружи, где действуют не биохимические законы, а социальные.
Но делать этого мы не станем, оборвав повествование на «миге, равном одному удару мирового сердца». Потому что жизнь священна. А смерть священней стократно. Особенно в Москве, где каждый кубический метр жизненного пространства стоит гораздо дороже, чем Науру, Самоа, Тувалу и Бруней вместе взятые.
Подмосковная геенна
Посреди среднерусского дачного поселка, яростно вгрызаясь в сентябрьский моросящий мрак, словно в утробный угольный пласт, горел дом. Обычный деревянный дом с мансардой, коих в конце прошлого века навтыкали в Подмосковье больше, чем грибов в лесу.
Пожарная машина приехала неожиданно скоро. И небольшая группка пока еще социально и биологически активных граждан, оставив малоэффективные ведра, переводила дух, продолжая по инерции махать холостыми руками. Струя из брандспойта била в стену соседнего дома, дабы предотвратить его возгорание. Пламени была предоставлена возможность дожрать вероломно захваченный объем пространства.
Шаркая ногами, освещая землю фонариками, словно светлячки, начали сползаться старики, коих здесь подавляющее большинство. Именно они лет тридцать назад, будучи людьми почти в самом расцвете сил, и затеяли все это строительство. Непременно, чтобы попросторней было. Чтобы детям по комнате выходило. Чтобы и внукам хватило места, когда вся семья соберется летом полакомиться клубникой и парниковыми огурчиками. Чтобы с шашлычками и чаем из самовара. Чтобы внуки, когда подрастут и в институтах учиться станут, смогли бы наезжать сюда веселой студенческой компанией.
Увы. У безжалостной жизни на этот счет были совсем иные планы. Дети на первых порах, действительно, приезжали и, скрепя сердце, помогали свихнувшимся на пейзанстве родителям тяпать землю и поливать грядки. Но потом плюнули и исчезли. Теперь два раза в месяц подвозят продукты и лекарства. И, не переночевав, убираются восвояси – в город, где бензиновая гарь отшибает царящий здесь смрад бессмысленности и старческой безысходности.
Что же касается внуков, то загнать их на дачу столь же сложно, как и в горвоенкомат.
Старики молча смотрели в огонь. Неподвижно, словно каждый из них был всего лишь одним-единственным кадром, вырезанным из какого-то печального мультфильма. Что они видели в плясках безумного пламени, в нестерпимо раскаленных углях, сияющих оттуда, где нет места человеческой плоти? Вряд ли геенну огненную. Потому что все эти старики отдали жизнь, да, действительно, почти всю свою жизнь космосу. В самом что ни на есть приземленном смысле этого слова. Все они – конструкторы, технологи, компьютерщики, баллистики, элек-
трики, химики, программисты – были атеистами. Все они имели непосредственное отношение к той части универсума, где ни один из космонавтов не обнаружил никаких признаков существования бога.
И лишь одна старушка, Нина Васильевна, о которой я доподлинно знал, что она ходит в церковь, отвернувшись от нестерпимого грозного символа загробного воздаяния, суетливо отгоняла прочь мрачные мысли расспросами: чей дом, где хозяева, есть ли страховка, уж не подожгли ли, а может, от электричества?...
Остальные по-прежнему стояли молча, опустив взгляды в нестерпимое пекло.
И тут я понял, что все они, ну, или многие, пытаются разглядеть в этом пекле именно геенну. Поверить в ее существование. Пусть даже она и поджидает их в недалеком будущем. Потому что это знание было бы для них не столь нестерпимо, как мысль о полном уничтожении, о бесчувственном и бессмысленном мраке, о полной аннигиляции сознания. Лучше, несоизмеримо лучше вечные муки, чем абсолютное ничто. А может быть, и не вечные... Но это уже вопрос десятый, главное – уверовать в геенну огненную...
Тем временем пожарные вылили всю воду и уехали на пруд заправляться. Пламя пылало все с той же силой.
Старики начали уставать, поскольку поднятие таких духовных тяжестей было им пока еще не по плечу. Начали прокашливаться. Объединяться в небольшие группки, чтобы поговорить о чем-то своем, всегдашнем.
Ко мне подошел сосед, крепкий старик лет семидесяти пяти, еще совсем недавно занимавший явно не последнее место в сложной иерархии ракетно-космической отрасли. О чем свидетельствовали не только хорошо поставленный командный голос, орлиный взгляд из-под закустившихся бровей и гордая осанка знающего себе цену человека, но и регулярное – до недавнего времени – появление на телеэкране во время репортажей из Центра управления полетами.
– Вот и каждый из нас может когда-нибудь так же... К чертовой бабушке, – сказал он, как мне показалось, несколько растерянно.
– Угу, – пробурчал я в ответ, не намереваясь обсуждать с этим абсолютно чужим, пожалуй, даже чуждым мне человеком столь интимный вопрос, как жизнь после смерти.
Однако не так он был устроен, чтобы вникать в настроение собеседника, который интересовал его лишь как пассивный слушатель, периодически поддакивающий и кивающий головой.
– Дело тут вот в чем, – продолжил он тоном, не терпящим возражений. – У нас в
сети регулярно двести семьдесят. А то и больше. Сколько раз я поднимал этот вопрос, но все без толку. Просто дикари какие-то в правлении собрались!
И он понес про понижающий трансформатор, про косинус фи, про фазы и защитное заземление, про ненадежность автоматов защиты сети, про токи утечки и изношенность проводки...
«Боже!», – изумился я. И начал с большим интересом рассматривать его лицо, на котором плясали
