— Я Чон Мерген.
Аксакалы улыбались и ласково кивали головами. — Где Зейнеб?
— Красавица Зейнеб жива, здорова, тоскует по тебе, и никто, клянусь тебе, никто её пальцем не тронул. Теперь, когда ты наш друг, я провожу тебя домой, и мы пышно отпразднуем твою свадьбу в Мин- Архаре, а потом съездим через горы на запад к моему другу и обратно. Есть ли на запад путь из твоего кишлака? — Архарьи тропы уходят туда, а где есть начало тропы, есть и конец.
— А на юг можно проехать?
— Архары уходят туда через ледник.
— Так ли хорошо ты знаешь все тропы в горах? — А кому же их ещё знать, если не мне? Я великий охотник, Чон Мерген.
— Правильно! Я уплачу за тебя свадебный калым и одарю, как обещал. Будешь ли ты нашим проводником в горы Мин-Архара? — Буду.
— Слава аллаху! У каждого пальцы к себе пригнуты. Я знал, что ты умный батыр, достойный быть аксакалом своего рода и владетелем пастбищ, скота и гор. Сможешь ли ты помочь мне изобразить на бумаге известные тебе горы за Заалайским хребтом, тропы в этих горах, перевалы и броды через реки, пастбища?
— Чтоб я, как орел, посмотрел сверху на свои горы и нарисовал карту?
— Да, да, как орел, сверху… карту, говоришь, нарисовать? Откуда ты, сын гор, знаешь, что такое карта, и можешь её нарисовать? От кого ты узнал о карте? О рисовании? Ведь коран запрещает изображать на бумаге живых…
— А зачем мне врать? Аксакал Козубай научил. Он все знает, все может.
Аксакалы испуганно переглянулись. Только на одно мгновение растерялся Кипчакбай, и снова он подал пиалу Джуре и сказал: — А разве ты не храбрее Козубая?
— Храбрее, — подумав, ответил Джура. — Я бы не сидел за четырьмя стенами, не ждал бы, а сам…
— Так чего же ты держишься за его стремя? Козубай, как снежный обвал, закрыл тебе дорогу к праведному пути. Но мы, твои досы, сообща поможем покорить тебе Козубая и самому стать начальником. Правильно?
— Правильно! — механически повторяет Джура.
— Подтверди клятвой на хлебе, — Кипчакбай подал лепешку, — слова, сказанные тобой. Поклянись быть нам верным другом, проводником, помощником, и ты станешь богатым баем. А чтобы Козубай не мешал нам вернуться в Мин-Архар, отпраздновать свадьбу, а тебе стать большим начальником, ты поможешь нам овладеть крепостью и захватить Козубая…
— Я?
— Ты!
— Захватить Козубая? Захватить крепость? — растерянно и гневно спрашивает Джура и сильно трет ладонью лицо. — И ты станешь самым богатым военачальником. Хочешь сотню джигитов?
Джура порывисто протягивает ладонь к Кипчакбаю. — Видишь?
— Ну?! — предчувствуя недоброе, спрашивает Кипчакбай. — Раньше на моей ладони вырастут волосы, чем я сделаю это! — Опомнись! Сам святой имам Балбак говорил: только дикарю-фанатику несвойственно понимать свою выгоду. Подумай. — Нет! — вскакивая, кричит Джура.
— Ты, Джура, просто дикарь, не понимающий своей выгоды. — Да! Я ещё дикий… так сказал сам Козубай… Я дикий, но я не продам Козубая!.. Я не продам крепость! Я не продам свой род, род большевиков… Ты, ты сам дикарь, а твой имам Балбак — первый дикарь! — Джура с остеревенением плюет.
Ночью при лунном свете в яму к Чжао и Саиду упало бесчувственное тело Джуры. Они склонились над ним.
IV
Прошло десять дней. И снова в яму была спущена лестница. — Джура, вылезай! — раздался злобный голос.
Джура пытливо смотрел в глаза Чжао.
— Терпи и молчи, что бы ни было! — сказал Чжао значительно. — Может, убежишь, — шепнул Саид.
Наверху Джуру поджидали пять человек. Ему связали руки и ноги и, привязав к коню, повезли куда- то.
Был такой же ясный день. Джура смотрел на покрытые снегом далекие горы и жадно дышал полной грудью. Окруженный охраной, он проехал по тем же улицам города. У тех же резных ворот двухэтажного дома старший из стражи крикнул:
— Эй, Юнус!
В воротах открылось окошко, и в нем показался большой толстый нос и блестящие глаза.
— Хоп, — сказал обладатель этого носа.
Загремели засовы, заскрипели ворота, и Джура очутился во дворе. Так, связанного, на лошади его ввезли во второй двор. Посреди второго двора под тенистыми деревьями, возле большого водоема, высился помост с крышей. На кошмах и расшитых подушках лежал толстяк Кипчакбай, одетый в яркий шелковый халат. Люди, сопровождавшие Джуру, сложив руки на животе, низко кланялись. Один из них шепотом сказал Джуре:
— Приветствуй раиса Кипчакбая.
Но Джура гордо промолчал: ещё не зажили раны от первой встречи с Кипчакбаем.
Из широкого водоема, журча, струился арык.
Указательным пальцем левой руки, украшенным толстым перстнем, Кипчакбай чесал за ухом кошку, разлегшуюся перед ним на подушке, и бросал крошки большому золотисто-красному петуху. Кипчакбай молча рассматривал Джуру. После продолжительного молчания он приказал развязать веревки и снять его с коня. Джура, став на землю, пошатнулся: у него затекли ноги. — Целуй! — сказал ему Кипчакбай, протягивая свою пухлую руку. Но Джура не двинулся с места.
— Ты разве не знаешь, кто я?
— Знаю, — ответил Джура, глядя на него исподлобья. — Мой приказ — закон для правоверного. Или ты неверующий? Говори, собака!
Кипчакбай сел на подушки и свесил ногу за край помоста. — Целуй! — сказал он, протягивая ему ногу.
Джура отвернулся. Кипчакбай сжал кулаки и топнул ногой. Петух отскочил и захлопал крыльями.
— Эй, Махмуд! — крикнул Кипчакбай.
Прибежал тщедушный старик. Его выпирающий вперед подбородок почти смыкался с огромным горбатым носом.
— Садись, — сказал Кипчакбай Джуре и бросил ему подушку. Джура, поджав ноги, сел там же, где стоял. Кипчакбай кивнул стражам, и они сели возле помоста на голую землю. — Услади нам слух, Махмуд: расскажи этому охотнику его будущее.
Махмуд принес дутар и хотел сесть возле Кипчакбая, но тот толкнул его ногой.
— Садись возле Джуры.
— Нет, нет, я старик, я боюсь! — умоляюще сказал Махмуд, пододвигаясь к Кипчакбаю.
Тот усмехнулся и разрешил ему сесть у своих ног. «Почему певец меня боится?» — удивился Джура. А Махмуд пел:
