За это можно все отдать

—
любо-дорого поглядеть…
Реки старыми не бывают,
им не надобно молодеть.

Не страшись ее круговерти,
не беги от воды хмельной,
успокоится после смерти,
нету вечных рек под луной!

Погода плохая

Как тугие жгуты кудели
в проводах повисают тучи…
Дождик сыплется не скудея,
неразборчивый и колючий.
То он сыплется, то он сеется,
то по стеклам забарабанит…
За работу берусь – не клеится,
подремать бы чуть-чуть,
так сна нет.
Вспоминаются все заботы,
все обиды и все печали:
вот неласков ты нынче что-то,
ты внимательней был вначале.
Быть со мной тебе неприятно,
разлюбил ты меня, похоже…
Впрочем, что же, вполне понятно,
есть красивее
и моложе…
Что мне делать теперь – не знаю!
Вот и дождик заладил назло.
Дребедень его жестяная
за пять суток в ушах навязла.
Одиночество неизбежно…
Но не знал ты о том, не ведал,
постучался влюбленный, нежный,
и конца мне придумать не дал!

Бессонница

Ночи… ночи… пустынные, синие…
Мыслей вспененная река.
А слова – до того бессильные,
что за горло берет тоска.
Обжигает подушка душная,
и вступает рассвет в права,
и тяжелая, непослушная,
в дрему клонится голова.
И когда уж глаза слипаются,
где-то около четырех,
воробьи в саду просыпаются,
рассыпаются как горох…
Скачут, мечутся, ошалелые,
жизнерадостно вереща.
Пробивается солнце белое
из-за облачного плаща.
Зашуршали дворники метлами,
и, прохладой цветы поя,
шланг над брызгами искрометными
извивается как змея.
Не заснуть, как я и предвидела…
Все слышней за окном шаги.
Ночь сегодня меня обидела.
Утро доброе, помоги!

С поэтом Я. Акимом.

«Зачем судьбу который раз пытаешь…»

Зачем судьбу который раз пытаешь?
Любовь, как ветку, гнешь да гнешь в дугу?
Ты без нее счастливее не станешь,
а я прожить на свете не смогу.
Да, все идет неладно,
криво, косо,
да, время нам
к закату, под уклон…
А ветке что?
Она цветет без спроса,
и никакой закон ей
не закон!
За то ты так ее и ненавидишь,
ты хочешь, чтобы все —
как надо быть,
ты в ней противоречье смыслу видишь
и все-таки жалеешь загубить.
Брось, не жалей,
сгибай и перекручивай,
мол, все равно когда-нибудь зима…
Ты только оправданий не вымучивай,
я для тебя их подыщу сама.
Сломай – и все!
И крест поставь на этом,
а лучше кол осиновый забей.
Уж вот когда она
зеленым ветром
пойдет хозяйничать
в душе твоей!

Удельная. 1957 год.

«И вот ты купе закрываешь…»

И вот ты купе закрываешь,
включаешь ночник голубой…
Ты знаешь,
ты только скрываешь,
что еду я вместе с тобой.
То колкий, то мягкий не в меру,
то слишком веселый подчас,
ты прячешь меня неумело
от пристальных горестных глаз.
Названья полуночных станций
дежурные сонно твердят…
О если бы выйти, остаться,
пропасть, воротиться назад…
Но вместе, да, вместе мы выйдем
на утренний влажный перрон,
и бледное небо увидим
с оравой орущих ворон,
дорогой, подернутой дымкой,
мы в хвойные дали пойдем,
и стану я жить невидимкой
в неласковом доме твоем,
и будут недели молчанья
медлительны и горьки,
и буду я плакать ночами
на бревнышке возле реки.

«Нам не позволено любить…»

Нам не позволено любить.
Все, что с тобою связано,
мне строго-настрого забыть
судьбой моей приказано.
Но помню я всему назло
любви часы беспечные,
и встречи памятной число —
мое. На веки вечные!
И низко стелющийся дым
с мерцающими искрами,
и поле с деревом седым
под облаками низкими…
Вагон, летящий в темноту,
покачиванье мерное…
И гаснут искры на лету, —
ты помнишь их, наверное?
Так каждый миг, и час, и год
мои. На веки вечные,
пока наш поезд не придет
на станцию конечную!

Дорогая Вероника Михайловна!

От всего сердца поздравляю Вас, замечательную поэтессу, стихи которой давно притягивают и волнуют меня своей оригинальностью, человечностью, красотой и теплом, с Вашим славным юбилеем. Я рад, что в Вашем творчестве сильно прозвучала также тема нашей Литвы.

С чувством радости я всегда вспоминаю наши встречи в Москве, в Вильнюсе и Каунасе и мечтаю о новых встречах и дружеских беседах.

Желаю Вам, дорогая Вероника Михайловна, много здоровья, счастья, негаснущего вдохновенья для новых прекрасных книг!

Ваш Антанас Венцлова

Вильнюс 10.4.1965

Снова Литве!

Я была с тобою рядом,
может, слишком мало,
но ведь я тебя не взглядом —
сердцем увидала.
Я была такой богатой,
столько я имела:
темный, плотный, кисловатый
хлеб литовский ела.
Сладкий сок литовских вишен,
солнца хмель пила я,
под гостеприимной крышей
сладким сном спала я.
Я летала, словно птица,
лаской обогрета,
я заглядывала в лица,
полные привета, —
все хотела убедиться,
что не снится это.
Как меня ты одарила
прелестью земною,
сколько счастья разделила,
радуясь со мною.
И в недобрый час печали
не была одна я,
ты стояла за плечами,
как сестра родная.
С глаз моих обиды слезы
вытерла не ты ли?
Не твои ль снега и звезды
мне в пути светили?
Первый луч на черепицах,
первый ветер с юга…
Так возможно ль разлучиться,
позабыть друг друга?

«Я без тебя училась жить…»

Я без тебя училась жить,
я принялась за дело.
Костер сумела я сложить —
гудело, а не тлело.

Я без тебя училась жить…
Как сердце ни болело, —
сумела песню я сложить,
не плакала, а пела.

На озаренные кусты
глядела ясным взглядом…
Но вышел ты из темноты
и сел со мною рядом.

«Я стою у открытой двери…»

Я стою у открытой двери,
я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю, —
все равно
напиши,
прошу!
Чтоб не мучиться поздней жалостью,
от которой спасенья нет,
напиши мне письмо, пожалуйста,
вперед на тысячу лет.
Не на будущее,
так за прошлое,
за упокой души,
напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!
Сто часов
счастья

Сто часов счастья

Свежие проталины, муравьи у пня,
маленькие тайны мартовского дня…

Снимок В. Тушновой.

«Сто часов счастья…»

Сто часов счастья…
Разве этого мало?
Я его, как песок золотой,
намывала,
собирала любовно, неутомимо,
по крупице, по капле,
по искре, по блестке,
создавала его из тумана и дыма,
принимала в подарок
от каждой звезды и березки…
Сколько дней проводила
за счастьем в погоне
на продрогшем перроне,
в гремящем вагоне,
в час отлета его настигала
на аэродроме,
обнимала его, согревала
в нетопленом доме.
Ворожила над ним,