Человек из очереди

Она ушла, и Люси осталась с мисс Рагг, которой явно тоже очень хотелось уйти, но она не знала, как бы поизящнее обставить свой уход.

— Очень неприятно, правда? — проговорила Рагг.

— Да, жаль, конечно, — согласилась Люси и подумала, насколько неадекватно это отражает ситуацию; она все еще была ошеломлена новым аспектом, в котором ей предстало все дело. Тут Люси увидела, что Рагг все еще в спортивном костюме.

— Когда вы услышали обо всем?

— Я услышала, как студентки обсуждали это внизу — я имею в виду, когда мы вернулись с матча, — и бросилась наверх, сюда, узнать, правда ли это, и попала в самый разгар. В самый разгар спора, я хочу сказать. Очень жаль, ведь все было так хорошо.

— Знаете, студентки считают само собой разумеющимся, что это место получит Иннес, — сказала Люси.

— Да. — Голос Рагг прозвучал рассудительно. — Я слышала, как они переговаривались в ванных. Все мы считали само собой разумеющимся, что это будет Иннес. У меня она не очень хороша — в играх, я хочу сказать, — но она отличный тренер. Она понимает что делает. А в других вещах она, конечно, просто блестяща. Ей, действительно, быть бы доктором или заниматься чем-то умственным. Ладно, наверно, мне надо пойти снять с себя все это. — Она помедлила минутку. — Мисс Пим, пожалуйста, не думайте, что такое у нас часто случается, хорошо? Я впервые вижу, чтобы преподаватели так взбунтовались. Как правило, мы очень дружные. Поэтому-то и жалко. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь уговорил мисс Ходж изменить свою точку зрения. Но насколько я ее знаю, это никому не удастся.

X

Никому это не удастся, сказали они; а вдруг она, Люси, сделает это? Когда за Рагг закрылась дверь, Люси оказалась лицом к лицу с собственной дилеммой. У нее были причины считать, что первое впечатление мисс Люкс от реакции Генриетты было более правильным, чем второе. Ментальный астигматизм, о котором говорила мисс Люкс, не был настолько силен, чтобы исключить сомнения в собственной правоте. Люси не забыла того странного виноватого выражения на лице Генриетты, когда в прошлый понедельник ее секретарь попыталась заговорить о письме из Арлингхерста. Это было выражение «все могу». Но не «все могу» Деда Мороза. Совершенно определенно, это было что-то, чего она немного стыдилась. Она могла страдать ментальным астигматизмом настолько, чтобы считать Роуз достойной кандидатурой, но не настолько, чтобы не понимать, что Иннес первая имеет право претендовать на это место. А раз так, то обязанность Люси — довести некоторые факты до сведения Генриетты. Очень жалко, что маленькая красная книжка теперь размокает среди водорослей, превращаясь в бесформенную массу; она, Люси, проявила излишнюю импульсивность, выбросив ее, но, независимо от книжки, она должна серьезно поговорить с Генриеттой и привести неоспоримые доказательства своей правоты относительно того, что Роуз — неподходящая кандидатка для работы в Арлингхерсте.

Люси была удивлена, что предстоящий разговор с Генриеттой на эту тему вызывает у нее приступ растерянности, которому совершенно не место в душе взрослого человека; меньше всего в душе человека, который является знаменитостью, как будто она все еще школьница; однако замечание Генриетты о «хорошеньких мордашках» очень укрепило дух Люси. Генриетте не следовало делать этого замечания.

Люси встала и поставила на поднос чашку с остывшим черным чаем, с сожалением заметив, что к чаю были миндальные пирожные; десять минут назад она бы с удовольствием съела миндальное пирожное, но теперь она не могла проглотить даже эклер. Преувеличением было бы сказать, что она обнаружила, что Генриетта — колосс на глиняных ногах, поскольку она никогда не задумывалась над тем, что собой представляет Генриетта. Однако она, Люси, привыкла смотреть на Генриетту снизу вверх, как на существо высшего порядка по сравнению с ней самой, и такое отношение, выработанное еще в школе, осталось на всю жизнь. Поэтому Люси и была потрясена, обнаружив, что Генриетта способна в худшем случае на обман, а в лучшем — на betise.[32] Интересно, думала Люси, что есть такого в Роуз, что заставило пошатнуться очень крепкий здравый смысл, каким отличалась Генриетта. Это ее замечание о «хорошеньких мордашках». Невольно вырвавшееся замечание. Что было в некрасивом лице северянки, что тронуло женщину, привыкшую к тому, что ее студентки хороши собой? Не было ли в некрасивой, нелюбимой, очень много работающей честолюбивой Роуз чего-то, что напомнило Генриетте ее саму? Не увидела ли она в этом борьбу, которую некогда вела сама? И потому бессознательно, не отдавая себе отчета, как бы удочерила Роуз и боролась за нее, и наблюдала за ней. Ее огорчение по поводу относительного провала Роуз по патологии было столь сильным, что даже отвлекло ее от разыгравшейся ссоры с преподавателями.

А может быть, Роуз просто ловко использовала эффект восторженных, чтобы не сказать, обожающих взглядов, которые Люси подметила тогда утром в крытом переходе.

Нет, только не это. У Генриетты есть недостатки, но глупость не входит в их число. Более того, как и все прочие в школьном мире, она прошла долгий путь, завоевывая обожание, и искреннее, и искусственное. Интерес, который она чувствовала к Роуз, мог усилиться благодаря тому, что девушка явно проявляла стремление к «апостольскому следованию», но источник этого интереса заключался в чем-то другом. Скорее, Генриетта, некрасивая, не знавшая любви, стремящаяся к славе, смотрела на некрасивую, никем не любимую честолюбивую юную Роуз с теплотой, наполовину вызванной тем, что узнавала в ней себя.

Люси раздумывала, идти ли к Генриетте сию же минуту или же подождать, пока та остынет. Беда заключалась в том, что пока Генриетта будет остывать, одновременно будет пропадать ее, Люси, решимость говорить с ней об этом деле. Взвесив все и вспомнив свои прошлые фиаско, Люси сочла, что лучше отправиться сразу, пока ноги несут ее в нужном направлении.

Когда она постучала в дверь кабинета и немедленного ответа не последовало, на какой-то момент в Люси вспыхнула надежда, что Генриетта ушла наверх, к себе в комнату, и тем самым отсрочила на несколько часов выполнение ею, Люси, своего долга. Но нет; голос Генриетты пригласил ее войти, и она вошла, испытывая при этом ужасное чувство, как будто она преступница, и злясь на себя за то, что она такой заяц-трусишка. Краска еще не сошла с лица Генриетты, она по-прежнему выглядела оскорбленной, и, если бы это была не Генриетта, Люси сказала бы, что в глазах ее стояли слезы. Но последнее было совершенно невозможно. Казалось, она погружена в чтение каких-то лежавших на столе бумаг, но Люси почувствовала, что в момент, когда раздался стук в дверь, Генриетту занимали только ее собственные мысли.

— Генриетта, — начала Люси, — ты, наверно, сочла, что с моей стороны было самонадеянно высказывать свое мнение о мисс Роуз. — (О Господи, как напыщенно это прозвучало!)

— Это было немного неуместно, — холодно ответила Генриетта.

Ну и выражения у нее! «Неуместно!»

— Но меня же спросили, — возразила Люси. — В ином случае мне бы в голову не пришло высказываться, если бы ко мне не обратились. Дело в том, что мнение…

— Я не думаю, что нам следует обсуждать это, Люси. Это мелочь, и она не…

— Нет, это не мелочь. Поэтому я и пришла к тебе.

— Мы в нашей стране гордимся, не правда ли, тем, что каждый обладает правом иметь свое мнение и правом высказать его. Вот ты и высказала…

— Когда меня попросили.

— Когда тебя попросили. А я только сказала, что ты поступила настолько бестактно, приняв одну сторону в деле, о котором ты знаешь очень мало, если вообще что-нибудь знаешь.

— Совсем не так. Я как раз кое-что знаю. Ты думаешь, я предубеждена против мисс Роуз, потому что она не очень привлекательна…

— Не очень привлекательна в твоих глазах, — быстро поправила Генриетта.

— Скажем, не очевидно привлекательна, — проговорила Люси, от досады начиная ощущать себя увереннее. — Ты думаешь, я сужу о ней по тому, как к ней относятся другие, но это не так.