последними появились Бо и Иннес; они шли медленно, и вид у них был безмятежный и расслабленный. Остановившись под окном, они взглянули на Люси.
— Язычница! — проговорила Бо, улыбаясь.
Как жалко, что они не были вчера на вечеринке, сказали девушки, но будут другие вечера.
— Я сама устрою вечеринку, когда пройдет показ, — заявила Бо. — Вы придете, хорошо?
— С удовольствием. Как вам понравилось в театре?
— Могло быть хуже. Мы сидели рядом с Колином Бэрри.
— Кто это?
— Известный всей Англии хоккейный полузащитник.
— Наверно, это очень помогало смотреть «Отелло».
— Это помогало вытерпеть антракты, уверяю вас.
— А вам не хотелось посмотреть «Отелло»?
— Нам — нет. Нам до смерти хотелось посмотреть новый фильм с Ирмой Айрлэнд — «Пылающие барьеры». Звучит очень знойно, но в действительности это просто настоящий лесной пожар. Только мои родители считают, что праздничный вечер — это театр и коробка шоколада в антрактах. Нам не хотелось разочаровывать дорогих старичков.
— А
— Они были
— И вы осмеливаетесь называть кого-то язычником, — заметила Люси.
— Приходите сегодня пить чай со Старшими, — сказала Бо.
Люси поспешила ответить, что уже приглашена к чаю.
Бо посмотрела на ее виноватое лицо, чуть-чуть улыбнувшись, но Иннес вежливо сказала:
— Нам следовало пригласить вас раньше. Вы ведь не уедете до показа, правда?
— Не уеду, если ничего не случится.
— Тогда вы придете к чаю в следующее воскресенье?
— Благодарю вас. Если я буду здесь — с удовольствием.
— Это мне — урок хороших манер, — сказала Бо.
Они стояли на посыпанной гравием дорожке, подняв к ней лица, улыбаясь. Такими она и запомнила их навсегда. Освещенными лучами солнца, спокойными, изящными, уверенными друг в друге и в том, что мир справедлив. Никакое сомнение не омрачало их души. Они считали само собой разумеющимся, что теплый гравий у них под ногами — твердая почва, а не край пропасти, грозящей катастрофой.
Колокол «за пять минут до гонга» встряхнул их. Когда они убежали, в гостиную вошла мисс Люкс; такой мрачной Люси ее еще никогда не видела.
— Не могу понять, почему я не ушла, — проговорила она. — Если бы я вовремя сообразила, не пришлось бы участвовать в этом гнусном фарсе.
Люси ответила, что сама думала о том же.
— Полагаю, нет никаких признаков, что намерения мисс Ходж изменились?
— Насколько я знаю, нет. Боюсь, это мало вероятно.
— Как жаль, что мы все не ушли куда-нибудь. Если бы мисс Ходж пришлось назвать фамилию Роуз перед совсем пустым столом, колледж понял бы, по крайней мере, что мы не желаем участвовать в этом пародийном представлении.
— Если бы не нужно было отмечаться в табеле, что «уходишь» до одиннадцати часов, я бы удрала сейчас, но у меня не хватает мужества.
— Ладно, может, нам удастся придать лицам такое выражение, что все поймут: мы считаем, что это дело дурно пахнет.
Люси подумала: «Мисс Люкс не желает присутствовать, потому что это может быть расценено как моральная поддержка, а я просто как ребенок хочу убежать от неприятностей». Не в первый раз Люси захотелось, чтобы у нее был характер, более достойный восхищения.
Вплыла мадам Лефевр; на ней был шелковый костюм темно-шоколадного цвета, на ярком свету отсвечивающий синим металлическим блеском и делавший ее больше, чем когда-либо, похожей на экзотическую стрекозу. Отчасти в этом были виноваты, конечно, ее огромные, как фонари, глаза. Как на фотографиях насекомого, сделанных крупным планом, из каких-нибудь рассказов о природе — глаза и хрупкое коричневое тело, такое угловатое и такое изящное. Мадам, кажется, справилась с приступом нахлынувшей было ярости и вновь обрела привычный отстраненно-презрительный взгляд на род людской; теперь она смотрела на происходящее со злым, хоть и слегка развлекающим ее отвращением.
— Никогда не присутствовала на поминках, — заявила мадам. — С интересом жду сегодняшнего представления.
— Вы вампир, — сказала Люкс без всякого чувства, как будто у нее уже не было сил, чтобы реагировать. — Сделали вы хоть что-нибудь, чтобы заставить ее изменить свое решение?
— О да, я боролась с Темными Силами. Боролась изо всех сил. Старалась быть убедительной, смею сказать. С примерами и ссылками. Кто это был осужден вечно катить камень в гору? Удивительно, как эти мифологические выдумки приложимы и к сегодняшнему дню. Интересно, можно ли поставить балет «Наказание»? Чистка конюшен и тому подобное. На музыку Баха, быть может. Хотя Бах и не очень вдохновляющий композитор в смысле хореографии. И слишком многие возмутятся и проклянут того, кто на это осмелится.
— Ох, перестаньте, — проговорила Люкс. — Мы собираемся потворствовать совершению мерзости, а вы рассуждаете о хореографии.
— Моя добрая, хоть и слишком серьезная Кэтрин, вы должны научиться принимать жизнь такой, какая она есть, и сторониться того, что вы не можете изменить. Совершенно правильно советуют китайцы: если насилия не избежать, расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие. Мы потворствуем мерзости, как вы исключительно точно определили. Однако, как разумные люди, мы интересуемся и побочными продуктами процесса. Любопытно посмотреть, например, как отреагирует маленькая Иннес. Окажется удар смертельным, побудит ее к каким-нибудь поступкам или бросит в пучину диких мук бессмысленных действий?
— Идите к черту с вашими метафорами. Вы городите чепуху и знаете это. Нас вынуждают морально одобрить насилие над другим человеком и, насколько я знаю, ни в истории, ни в философии, ни в китайской, ни в какой-либо другой подобного примера нет.
— Насилие? — произнесла фрекен, входя в комнату в сопровождении матери. — Кого собираются насиловать?
— Иннес, — ответила Люкс сухо.
— О-о. — Искорка в глазах фрекен погасла, они опять стали холодными и бледными. — Да, — проговорила она задумчиво. — Да.
Круглое лицо фру Густавсен, похожее на лицо жены Ноя, выглядело озабоченным. Она переводила взгляд с одной преподавательницы на другую, как будто желая найти хоть какой-то проблеск надежды, хоть намек на то, что проблема может быть решена. Она подошла к окну, возле которого сидела Люси, быстро кивнула, что должно было означать короткое пожелание доброго утра, и заговорила по-немецки:
— Вы знаете, что собирается делать директриса? Моя дочь очень сердится. Очень сердится моя дочь. С самого ее детства я не видела, чтобы она так сердилась. Это очень плохо, то, что происходит? Вы тоже так думаете?
— Да, к сожалению, я тоже так думаю.
— Мисс Ходж очень хорошая женщина. Я восхищаюсь ею. Но когда хорошая женщина делает ошибку, это может оказаться гораздо хуже, чем ошибка плохой женщины. Неизмеримо хуже. Жаль.
— Очень жаль, — согласилась Люси.
Дверь открылась, и вошла Генриетта, в ее кильватере двигалась взволнованная Рагг. Генриетта казалась спокойной, разве только немного более величественной, чем обычно (или чем того требовали обстоятельства), а Рагг посылала всем умоляющие улыбки, как бы призывая: «девочки, будем держаться вместе и видеть все в розовом свете». Возникший в среде коллег крайний антагонизм пугал ее, и она бросала призывные взгляды на мадам, за которой обычно следовала по пятам. Однако мадам с широкой сардонической улыбкой смотрела только на Генриетту.
