— Да это случайно так вышло. У нас еще двести франков было. Как раз хватило бы дотянуть, пока Андреи заказ сдаст. Ах, если бы видели его работу! Понимаете — закат и березки молодые! А небо, небо — ну словно у нас в Варваркином! Ей-Богу, я обревелась! Как прохожу мимо — так реветь. Сяду на полено — у нас в мастерской полено вместо стула — сяду на полено и реву. Андрей говорит: «Хорошо, что я маслом пишу, а если бы акварель была, так давно бы вся картина поплыла». Вчера заказчик приходил. В восторге. Чудный человек этот заказчик. Попросил, чтобы Андрей под березами белых грибов понасажал. Белые-то под березами не растут, ну да ведь можно же немножко и фантастического элемента… Ах, простите, — заметила она мою гостью. — Позвольте познакомиться: жена художника Борисова. Милая! — снова кинулась она ко мне. — Совсем и забыла, вам Раиса Исаковна кланяется. Ах, какой она чудесный человек! Это прямо святая. Что это у вас — розы? Ах, нужно было вам розу принести…
— Подождите, вы начали рассказывать, куда вы двести франков девали.
— Ах да! Ха-ха-ха! Вы себе представить не можете! Приходит вчера утром к Андрею какой-то совершенно неизвестный господин. Говорит, что знал какого-то нашего друга, не то Семенова, не то Петрова, — очевидно, от смущения фамилию спутал, потому что у нас таких-то и не было. Иу, и значит, просит у Андрея денежной помощи. Я из другой комнаты слышу и думаю: наверное, Андрюшка ему сотню отвалит. Слышу, тот благодарит, уходит. Как вы думаете? Андрей-то ведь ему все двести и отдал! Ну, подумайте только! Все, все, что в доме было. Ну, не прелесть ли он! Ей-Богу, вот не поверите — пятнадцать лет мы женаты, а я в него влюблена, как в первый день. Ведь, правда, чудесный какой? Замечательный человек! Ах, милая, я ведь только на одну минутку. Дайте я вас поцелую! Лечу дальше!
Мохнатое перышко на шляпе, золотые кудерьки, золотой смех, поцелуи, губная помада — вихрь!
Дверь захлопнулась. На полу осталась перчатка и кусочек перышка от шляпки.
Моя гостья, молчавшая все время, посмотрела на меня растерянно и виновато. Хотела что-то сказать, раскрыла рот, набрала воздуху, но так и не сказала. Только подняла с полу обломанное перышко, благоговейно положила его на стол и молча вышла, подгребая своими кривыми шпильками.
Ветерок распахнул окно, сдунул неоплаченный счет со стола прямо в корзину. Задрожали розы в бокале. Паук побежал боком-боком и спрятался. Во дворе запела шарманка.
Я взяла сломанное перышко, подошла к окну и. дунув, пустила его по воздуху. Оно поплыло, подхваченное ветром, полетело, понеслось прямо к небу, маленькое серое — золотое в солнце…
Шарль и Лизетта
…Яко вселюся в последних моря — Ты тамо еси…
Живут они в самом центре foir de Paris[32] между американским тиром и яростно весёлыми карусельными коровами, что по четыре в ряд взмывают, кружатся, мотают золочёными рогами, ревут механической машинкой!
Ух! Страшно мимо пройти!
Их жилище потише. Тоже круглое, как карусель, но цвета скромного, сизоватого, под морскую воду, и пахнет тухлой рыбой.
У входа на перилах сидит маленькая дохленькая обезьяна в колпачке, хвост свесила, словно рыбу удит. Моргает озабоченно, дёргает колокольчик, а над входом надпись: «Lions de mer»[34]. По — нашему — моржи.
За пятьдесят сантимов обезьянка пускает войти.
Живут моржи не богато, но с претензией. На облупленной стенке намалёвана белая шишка с синими разливами. Это — понимай — берег Ледовитого океана, плывущая ледяная гора, родной моржовий пейзаж.
Обстановка простая: бассейн, мутная вода, деревянный помост. На помосте две табуретки с надписями: на одной — «Шарль», а на другой — «Лизетта».
Вода в бассейне все время бурлит, волнами ходит, крутятся в ней два круглых, тёмных тела, шлепают плавниками, брызжут во все стороны — весело! Круглые морды с обвислыми усами, словно у малоросса, когда он борщ хлебает, выскакивают из воды, ныряют, весёлые, гакают, фыркают.
Тупорылый парень в резиновых сапогах перелез через перильце на помост, затрубил в рожок. Слышно — обезьянка звонит, надрывается.
Из воды, упираясь плавниками, выполз Шарль — огромная чёрная скользкая клёцка. Перевернулся брюхом кверху, заглянул круглым глазом в воду — видит ли его Лизетта? — и стал жантильничать: тёрся мордой об доски, мурлыкал, как балованная кошечка.
Эх, милый, видел бы ты себя, что ты за харя!
Но из бассейна, как заворожённая, пристально смотрела на него круглыми глазами круглая голова, удивлённо и восторженно. Это была Лизетта. И не выдержала. С громким воплем выскочила из воды, захлопала плавниками, забилась в ликующей истерике, словно собиновская психопатка на концерте в Дворянском собрании.
Тупорылый парень затрубил ещё. Граммофон захрипел отчётливо и нагло: «Je cherche partout Titine»[35].
Шарль и Лизетта влезли каждый на свой табурет и стали служить искусству. Жонглировали шарами, держали на носу цилиндр и горящую лампу. Работал больше Шарль, но Лизетта все время следила за ним и волновалась, а когда он не удержал шар, она даже шлёпнулась с табурета и беспокойно заревела.
После спектакля парень бросил артистам по куску рыбы. Шарль быстро проглотил свою долю. Лизетта, подняв голову, следила за ним. Потом, поймав ртом свой кусок, выпустила его снова и отползла, отковыляла на своих плавниках в сторону. Шарль вытянулся, ухватил рыбу, задрал голову и съел.
И тут Лизетта, радостно всплеснув плавниками, кинулась колесом в воду, ревела восторженно и благодарно, неуклюжая, усатая, брызгала грязную воду, словно излучала свою морскую звериную радость.
О, Лизетта! Ты даже не зверь, а урод морской, полугад, полурыба, ты «последняя моря» из псалма библейского, и ты отдала так светло и радостно всё, что у тебя было, во имя чего тебя мучили, дрессировали, приручали, — твой маленький кусочек тухлой рыбы! Ты — клёцка чёрная, осклизлая резинка, как смеешь ты… любить!
Ораторы
[текст отсутствует]
Далекое
[текст отсутствует]
