в Речи Посполитой. «Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важной своей должностью. От сего происходит в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии», – писал Пушкин.
Еще более страшные удары наносились по живым осколкам старой московской Руси, староверам. Принадлежащие им древние русские церкви, книги, иконы незатейливо уничтожались. Староверам приходилось бежать не только в Сибирь, но и в Османскую Империю, а ведь это были прекрасные воины, трудолюбивые земледельцы и инициативные промышленники «а ля Строганов».
Вместе с тем, как изгонялась старая Русь, в лучах екатерининского просвещения бурно размножались масонские ложи, а вместе с ними напыщенная мистика «освобождения» и «избранничества». На Западе масонские ложи были системой социального лифтинга, позволявшей денежным представителям третьего сословия попасть в мир власть имущих. У нас в масонские ложи вступила почти вся аристократия, отгородившись еще одним барьером, вдобавок к дворянской корпоративности, от остального народа. Сюда косяком шло столичное чиновничество и офицерство, профессорско-преподавательский состав и студенчество. Масонские ложи, основанные европейскими гастролерами, подчинялись своим штабам за границей, и таким образом превращали своих российских членов в агентов влияния иностранных государств. К примеру, многочисленные ложи шведско-прусского направления (Иоанновские) находились под управлением герцога Зюдерманланского, который заодно командовал шведской армией в войнах против России.
Первая русское частное «типографское товарищество», возглавлялось масоном Новиковым и занималось пропагандой масонских идей. Ученик Новикова масон Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» продемонстрировал набор пропагандных приемов, которыми затем будет регулярно пользоваться российская интеллигенция – показывать ужасы русской жизни и приписывать их «русскому самодержавию», темному русскому корню, который надо непременно вырвать во имя всех и всяческих свобод. Пушкин, написавший ответное «Путешествие из Москвы в Петербург», дал Радищеву такую характеристику: «В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политически цинизм Дидрота и Рейналя; но все в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему – вот что мы видим в Радищеве».
На российского образованного человека, оторванного от действительных явлений русской жизни, хлынул поток идей французской философии просвещения, порожденной интересами сильного буржуазного сословия – того, которого в самой России почти не существовало. Во Франции абсолютизм уже сделал свою двухвековую работу, создав торгово-промышленный класс и теперь должен был уйти вместе остатками феодальной системы. У нас после Петра не было настоящего аболютизма, и от собственного торгово- промышленного класса мало что осталось. Российский дворянин набирал умственный багаж из чужой страны, от совершенно чуждого сословия.
«Чужие слова и идеи избавляли образованное русское общество от необходимости размышлять, как даровой крепостной труд избавлял его от необходимости работать… Вот когда зародилась умственная болезнь, которая потом тяготела над всеми нисходящими поколениями, если мы только не признаемся, что она тяготеет над нами и по сие время. Наши общие идеи не имеют ничего общего с нашими наблюдениями – мы плохо знаем русские факты и очень хорошо нерусские идеи», – писал со страданием либерал Ключевский.
Публицист Меньшиков (сразу после революции расстрелянный за русский национализм) высказывался в схожем ключе с либералом Ключевским:
«Петр III раскрепостил дворян, позабыв при этом раскрепостить народ. Коренному немцу хотелось видеть вокруг себя феодалов, и вот сто тысяч дворян были посажены на готовые хлеба. Тогда именно, мне кажется, и началось свинство русской жизни, подготовившее нашествие бесов. В биологии есть закон: посадите на готовое питание жизнедеятельный организм, и он чрезвычайно быстро примет паразитный тип… Откуда пошло презрение к своей стране? Мне кажется, оно пошло от упадка своей собственной национальной культуры. Она была у нас, но погибла, задавленная новым ужасным для всякой культуры условием – паразитизмом аристократии. Все было недурно, пока работали вместе, пока страдали, верили, молились, пока в трагедии тяжелой национальной жизни упражняли дух свой до богатырской выносливости и отваги.»
Отрадным фактором русской истории надо признать, что «свинство» вольного шляхетства не получило соответствия в рабской униженности крепостного крестьянина.
Даже в самый разгар крепостничества наблюдатели замечали, что у владельческих крестьян нет никаких признаков раба. «Многие удивляются, почему великорусский крестьянин… нисколько не походил на раба. Особенно это поражало иностранцев».[26]«Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлёности и говорить нечего… В России нет человека, который бы не имел своего
Баронесса де Сталь, скрывавшаяся от Наполеона в России, и не страдавшая шовинизмом, в своих записках указала: «Огромное пространство русского государства тоже содействует тому, что деспотизм господ не ложится слишком тяжелым бременем на народ».[27]
Современники говорили о деревнях в Нечерноземье, которые по сто лет не видели своего владельца и жили согласно давно устоявшимся обычаям, на сходах выбирали себе старост, обсуждали вопросы землепользования, сами собирали оброк и отсылали его далекому хозяину в город. В то же время, поскольку земля считалась частновладельческой, не появлялись здесь и чиновники.
Многие крепостные Нечерноземья на большую часть года уходили из поместья. Нанимаясь или создавая артели, они заготовляли лес, обрабатывали древесину, выделывали кожи, выплавляли железо из болотных руд (Карелия, Тула, Муром), производили металлоизделия, пряжу, ткани (Владимирская губерния), ловили и солили рыбу на Волге, работали в сфере услуг Петербурга и Москва.[28] Такие крепостные, по сути, вели вольную жизнь.
Развивался и земледельческий отход. Из селений Нечерноземья, также из тульской, рязанской, тамбовской губерний мужики уходили на летние работы в южные черноземные районы, нанимаясь в поместья, на хутора однодворцев и немецких колонистов.
Манифестом 1779 г. была принята интересная мера – крестьян, сбежавших от помещиков, не возвращать под их власть, а приглашать селиться на казенных землях в осваиваемом Диком поле и на других окраинах. Это приглашение подтверждалось в 1782 и 1789 гг…
Следующим после Пугачева борцом против дворянских вольностей стал государь Павел Петрович, отец героя этой книги.
Император Павел пытался совладать с самовластьем благородного шляхетства, противопоставляя ему принцип легитимизма, равенства перед законом. Этому соответствовала и внешняя политика, более отражающая национальные интересам России.
Павел начал с установления единообразного порядка в обретении самой верховной власти, которая до этого фактически избиралась гвардией. Был обнародован Акт о престолонаследии, основанный на ясных монархических принципах.
В царствование Павла, впервые за все послепетровское время, на крепостного крестьянина было обращено внимание как на гражданина. Крепостные присягали императору Павлу также, как и помещики.
Указ от 5 апреля 1797 о крестьянской барщине ограничивал использование неоплаченного крестьянского труда в помещичьем хозяйстве тремя днями в неделю.[29]
Очевидно это дало возможность Пушкину двадцатью годами позже написать. «Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев).»
Павел поставил под запрет продажу дворовых людей и крестьян без земли, отменил крестьянскую работу по праздникам.
Губернаторам было предписано следить за тем, как помещики обращаются с крепостными
