Яблоко. Этот мужик загнулся, но ему на смену явились другие. Я подхватил у случайно умерщвленного бойца топор и стал им крутить. Штука тяжеленная, но и боевой дух быстро проснулся.
Мне по молодости удалось взять несколько уроков каратэ. Мой гуру-сэнсэй — по совместительству цирковой артист — показал от избытка знаний приемы боя на тонфах и палках. Поэтому сейчас не столько пригождалось лезвие, сколько древко. Удавалось даже блокировать падающие на меня палицы и давать по яйцам тем агрессорам, которые собирались угостить мою голову топором. Пригождались и хоккейные щитки, по которым скользили острия вражеских копий. Кстати, бился я только с воинами в синих перьях, розовоперые же, видимо, посчитали за своего и больше не обижали.
Впрочем, выдохся я быстрее, чем закончилась битва. Пришлось бросить тяжелый топор и сменять его на короткое трофейное копье, потом и оно стало отягощать меня. Передо мной появился здоровенный рычащий отчего-то жлоб, он замахнулся многолепестковой булавой, имея в виду мои мозги — удар древком в его пузо ничего победного не принес. Тогда я поднырнул под локти жлоба и попробовал бросить через себя. Однако ножки мои подогнулись и я рухнул, причем вражеская масса оказалась на мне. Хорошо, что вспомнил о своем ноже и куда-то ткнул острием. Но все равно голова моя получила свое, она мигом опухла от удара и я благополучно отключился.
Я иногда выплывал из темных глубин и снова в них тонул. Во время включений осознавал, что вражеская масса исчезла, а рядом валяется труп, пригвожденный к земле копьем. Что розовоперые воины ходят и спокойно отрезают уши и пенисы у лежащих синеперых. Эти части тела идут на изготовление ожерелий. Иногда вместе с ушами сносят башку и укладывают к себе сумку. Некоторых уцелевших синеперых, впрочем, жалеют и, связав, по двое, волокут куда-то.
Чего только не вытворяли такие изобретательные, такие человеколюбивые воины в розовых перьях, — действительно, они все уважали в человеке, и кровь, и члены, и органы, и душу, и одежду.
Вот рядом со мной остановились несколько розовоперых и начали дискутировать. Наверное то, как меня «обслужить» — камнем по голове или более творческим образом. Решили, наверное, в мою пользу. Я хоть и не способен был активно веселиться, все-таки отметил с элементом радости, что меня укладывают на носилки.
Вскоре я попал под навес для раненых бойцов и тут элемент радости меня оставил. На земле лежало человек тридцать пострадавших в бою за какую-то родину. Как правило, с черепно-мозговыми травмами — «кочерыжки» все в кровавых тряпках, там и сям размазаны мозги. Под тем же навесом лекаря исцеляли раненых, применяя весь свой арсенал. Это было что-то!
Услаждая слух своим звучным пением медбратья в птичьих масках давали пострадавшим отвар каких-то трав с дурманящим запахом, после чего стоны становились из мучительных более благостными. Даже у меня перед глазами поплыли розовые облака. Кто-нибудь из лекарей начинал причитать, махая фигурками идолов, а остальные, помедитировав немного, приступали к операции. Раненные головы зажимались между деревянных колодок и в них вбивались обсидиановые иглы. Это в лучшем случае. В худшем, в дело пускались пилы с обсидиановыми зубчиками. Отвратный звук распиливания сопровождался усердными причитаниями лекарей, и под этот хор раненые, скорее всего, отправлялись в кому или вообще на тот свет.
Ответственно проделывая свою работу, лекаря приближались ко мне. И вот уже опытные руки стали ощупывать мою голову, выискивая фронт работ. Только не это! Но я даже не мог выразить свою чувства на языке, понятном целителям.
Вот ко мне подносится обсидиановая игла — даже без дурман-отвара сволочи потчуют — и втыкается под замирание моего сердца… все-таки в руку. Я дергаюсь, врачи улыбаются, кладут мне в рот какую-то ароматную лепешку и отчаливают. Пронесло. От ароматной лепешки становится в кайф, взгляд плывет, взмывает выше облаков к солнечному сверканию. Там меня встречает ласковая женщина-ягуар, чей проворный язык снимает боль и напряжение.
Потом было еще несколько дней и ночей под хлопчатобумажным пологом. Я несколько раз наудачу вытаскивал из поясной сумочки таблетки антибиотиков и кидал их пригоршнями в рот. На второй день мне настолько полегчало, что я стал снова озираться и осматриваться.
Слева от меня возвышалась горка, составленная из павших героев, которых срочно мумифицировали. То есть вспарывали, выбрасывали требуху, заливали ароматной смолой, снова зашивали и заворачивали в ткани, превращая в куколок, пригодных для нового рождения.
Я не смог больше выносить внутрипалаточные ужасы и уполз подальше от них на солнышко. А поскольку госпитальный навес стоял на бугорке, то передо мной предстала в выгодном свете сцена праздничного банкета победоносного войска.
Кругом веселится военная публика, полыхают костры и воткнуты в землю штандарты в виде метелок из перьев краснокнижных птиц. Вот там, ближе к кустам, победители развлекаются содомским образом с пленными побежденными. А, использовав в любовных целях, разрывают на куски с помощью пары стройных деревьев, или на крепком пне раскалывают черепа с помощью лепестковой палицы.
На полянке между диких олив отдыхающие бойцы, которых подбадривают болельщики, сражаются в футбол. Впрочем отдельные приемы напоминают регби. Кстати, вместо мяча используется чья-то бритая голова.
Далее, на пригорке, установлен переносной алтарь, за ним изваяние трехликого солнечного бога, покрытое позолотой — все три физиономии круглые и довольные. И, кстати, сросшиеся, так что каждый глаз одного лица принадлежит и другому. Ниже солярного божества символическое изображение мирового древа в виде трехглавой змеи, по бокам идолы, чьи светлые лики я бы не назвал привлекательными. Жрецы творят требу, их крепкие руки режут глотки жертв, да так, что кровь брызжет на солнечного бога. Тот улыбается. Мне кажется, что даже облизывает забрызганные красным губы. Не все закланные отделываются перерезанной глоткой. Некоторым жрец-специалист вспарывает грудную клетку, потом крепкими руками разводит ребра и выдирает важные органы — сердце и легкие. Другой специалист тычет эти потрошки идолу под нос, пытаясь определить, по нраву ли жертвоприношение.
Вон там, под соснами, умельцы разделывают свежезарезанных пленных, кожу натягивают на барабаны и маски, из черепов чашки мастерят, из берцовых костей — флейты. Шуруют по костям скребки лунообразной формы, отделяя мясо и жилы, которые идут в специально подготовленные бадьи.
Ближе к госпитальному навесу победители занимались приготовлением пищи, что я наблюдал крупным планом. В одних больших чанах лежали с горкой умные и глупые головы, в других — руки (мне показалось, что у одной пальцы даже шевелятся), в третьих — печенки и сердца, в четвертых — мозги, в пятых — почки и пупки. Повара что-то помешивали деревяшками, похожими на весла, в котлах, поставленных на огонь. Впрочем, ясно что. Вон торчит чья-то полусваренная задница. Можно представить себе, каков суповой набор. Бесштанный повар зачерпнул черпаком своего варева и опробовал, на его круглом коричневом лице отразилось удовлетворение — враги были приготовлены на славу. Он, наверное подумал: это только дикари все жрут в сыром виде, а мы, цивилизованные люди, готовим прекрасные блюда по лучшим рецептам.
От такой сцены у меня здорово разыгралась тошнота, переходящая в рвоту. Не от всего хорошо организованного процесса утилизации ненужных людей, а именно из-за поварской улыбки, содержащей законное удовлетворение от проделанной работы. Жить было весело и хорошо. Да уж ради этого стоило сигануть с обрыва в иной мир.
Все происходящее сформулировалось в нелепой фразе: «Индеец думал, думал, да в суп попал.»
Мой гордый дух был повержен не на поле брани, а на поле срани.
Я так заколдобился, что медбратья бережно вернули меня на прежнее место и опять вложили в рот кайф-лепешку, в которой теперь явственно ощущалась кока.
Потом я нашел себя на носилках, на меня с нефритового небосвода смотрело лицо женщины-ягуара и ее ласковый язык, спускаясь с высоты, разглаживал и насыщал лаской мои нервы. Тропа вилась по горному склону, по бокам располагались рваные ярко-зеленые заросли. Местность в конце концов несколько выровнялась, на смену зарослям пришли культурно возделанные террасы полей. Я узнал и кукурузу, и белые коробочки хлопка, и картофельную ботву. По сторонам дороги стояли квадратноголовые идолы, украшенные мирными цветочными гирляндами. А к строению, которое я вначале принял за гробницу, вереницы женщин тащили и тащили, как муравьи, зерно в плоских сосудах.
Меня внесли в селение, на площадку под большое дерево. Со всех сторон тянулись длинные постройки из необожженного кирпича, с галереями, в которых располагались почти окостеневшие старцы. На крыши
