Том 4. Письма 1820-1849

обращаешься мыслью к нашему прошлому с такой благодарностью и так задушевно, что, читая эти строки, я почувствовал, как в душе моей все кричит, и бросился, чтобы не задохнуться, на Тверской бульвар, и все ходил по нему взад и вперед, пока немного не успокоился и не пришел в себя. Ах, Боже мой, значит, все по-прежнему, вечно будет одно и то же… Ведь даже когда ты находишься возле меня, я не могу без волнения вспомнить о нашем прошлом, не почувствовав головокружения; что же я должен чувствовать, когда тебя нет со мною…

А между тем я с бесконечным наслаждением читаю оба твоих письма. Они очень милы, можешь поверить мне, не часто случается читать подобные им… Я крайне признателен тебе за подробности, которые ты сообщаешь, они очень меня занимают, ибо мы вполне согласны с госпожою де Севинье в том, что не может быть излишка в подробностях, касающихся любимых людей. Не менее признателен я тебе и за визиты, которые ты делаешь или собираешься сделать ради меня, за развлечения, к которым ты так усердно понуждаешь себя из любви ко мне, — пусть даже за счет остатка жизни двух жалких кляч, которые имеют счастье возить тебя. Словом, мне приятно знать, что среди светской суеты ты думаешь обо мне, — пусть даже твои обычные развлечения и умножатся, — и я с нетерпением жду продолжения твоего дневника.

Теперь я почти что избавился от колебаний и, кажется, решил, как нам быть. Разумеется, этой зимою мы не тронемся из Петербурга, ибо при теперешних обстоятельствах переселение разорило бы нас. Нам не удастся найти тут квартиру дешевле, чем за пять тысяч рублей, а если добавить сюда расходы по переезду — это вызовет известное нарушение нашего бюджета, которое не смогут возместить никакие выгоды здешней жизни. К тому же покинуть Петербург в известной мере значит покинуть службу, а этого я не могу и не хочу делать. Итак, мы не переезжаем, — но я обещал маминьке, которую такое решение очень огорчает, что мы все, сколько нас ни есть, приедем к ней будущим летом в Овстуг. Она крайне горячо ухватилась за эту мысль, и хорошо бы тебе в письме к моей сестре сказать несколько слов в подкрепление этой надежды, тем более что я считаю ее вполне осуществимой. Действительно, нам совсем не затруднительно отвезти будущей весною детей к маминьке в деревню месяца на 3–4, а что до нас самих, то, как только мы заскучаем, — мы сможем совершить в это лучшее время года поездку по югу России — в Киев, Одессу, Крым. Но все это планы… Вернемся к настоящему.

Москва на этот раз является для меня как бы волшебным фонарем, в котором погашен свет. Предоставляю тебе отгадать, кто этот отсутствующий свет.

Нет, воля твоя, а я не буду ни в Симоновом, ни в других местах, где мы были с тобою вместе. У меня на это свои причины.

Город стал пустыней, лишенной всякой поэзии. Я обедаю и полдня провожу у Сушковых, а вечером иногда бываю в клубе. Намедни ездили в Сокольники и пр. и пр., но, знаешь ли, я решительно не могу говорить о том, что я делаю, — до такой степени мне это безразлично.

Из знакомых я видался с Чаадаевым, который находится в весьма плачевном состоянии как в отношении здоровья, так и умонастроения. Он мнит себя умирающим и у всякого просит советов и утешения.

Более интересен, пожалуй, перелом в погоде, наступивший вчера, 13-го, и действие которого, думаю, дошло и до вас. Именно вчера настал конец очарованиям, и лето, по-видимому, распростилось с нами.

Милая моя кисанька, мне хотелось бы сказать тебе еще так много. Но отвратительный мой почерк раздражает меня до крайности и мне не терпится кончить писание. Прости. Мне ни в коем случае не следовало бы расставаться с тобою. Целую Анну и благодарю ее за письмо, но в разлуке я могу думать лишь о тебе одной… Прости, моя кисанька. Береги себя.

Тютчевой Эрн. Ф., 20 августа 1846*

124. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 20 августа 1846 г. Москва

Mardi. Ce 20 août 1846

Ma chatte chérie, enfin après bien des délais et des hésitations sans nombre nous sommes, je crois, sur le point de partir pour la campagne. Encore un peu, et j’allais y renoncer… Mais sais-tu ce qui m’a décidé? Voilà plusieurs jours que je n’ai plus de lettres de toi, et d’après ce que tu me dis dans ta dernière, j’ai beau de croire que j’en trouverai à Briansk. C’est donc ta lettre que je vais y chercher. Nous passons par Kalouga, et je pense bien que j’y verrai Mad. Smirnoff soit à présent, soit en y repassant à mon retour, à moins que dans le moment même où je forme, elle ne soit de sa personne allée me chercher à Pétersb<ourg>. On fait toujours bien de comptes sur des pareils contretemps, si l’on veut s’épargner du désappointement.

En vérité, je ne sais trop dans quel but je vais faire le voyage en question. Dans tous les cas ce n’est pas dans l’intérêt des affaires, car j’ai appris ici que le partage du bien ne pourra guères être mis à exécution avant neuf à dix mois, et c’est ici, à Moscou, que cette affaire se fera. Ce n’est donc que par pure amitié et complaisance pour mon frère que je m’y détermine. Ce pauvre garçon est au fond si malheureux de son isolement et le sort sous ce rapport, comme pour beaucoup d’autres, m’a accordé tant d’avantages sur lui que je me serais reproché, comme un manque de générosité, de ne pas acquiescer à l’extrême désir qu’il avait que je l’accompagne dans ce voyage.

Vous voyez bien, ma chatte chérie, que c’est encore vous qui êtes au fond de cette détermination, comme de tout ce que je fais et de tout ce que je suis…

D’ailleurs, il mérite bien quelque petit sacrifice pour son propre compte pour l’amitié qu’il nous porte. Tout à l’heure encore dans le partage qu’il va se faire, il veut à toute force me faire accepter, de vue de la famille, une terre de cent et quelques paysans en sus de la part qui me revient. A mon arrivée dans l’endroit je ne manquerai pas de vous mettre au fait de l’état des affaires qui sont plus particulièrement encore les vôtres, puisque c’est patrimoine de vos fils. Et il faut que je me dise cela pour y prendre quelque intérêt.

Tout ce que tu me dis dans ta lettre de la nécessité de prendre un part définitif et de la convenance qu’il y aurait pour nous à nous établir à Moscou est parfaitement vrai et incontestable, et tu penses, si le point de vue a été goûté et opprimé de la famille. Pour ma part, je n’y fais pas la moindre objection et je ne demande pas mieux que d’employer cet hiver à préparer ce bienheureux définitif. Mais cet hiver-ci il faudra bien le passer encore à Pétersb<ourg>, ne fût-ce que par l’économie, car rien que l’histoire du loger nous ferait une différence en moins de plusieurs milliers de roubles.

C’est donc une chose décidée, je pense que nous serons les hôtes de Safonoff encore pour quelques mois, et à cette occasion il serait bon d’engager le maître d’hôtel à faire sans perte de temps les provisions nécessaires pour cet hiver.

Le beau temps se soutient jusqu’à présent, et c’est ce qui me reconcilie un peu avec l’idée de ce voyage. D’ailleurs, il n’y a de vraiment déplaisant que la seconde moitié, c’est- à-d<ire> à partir de Kalouga. Mais là, ce sont les Maltzoff^* qui viendront à notre secours, car c’est en grande partie sur leurs terres que se fait cette seconde moitié du voyage, et ce sont eux qui très aimablement s’engagent à nous fournir les chevaux aussi bien que le gîte. Au moment même où j’étais en train de te vanter la beauté de la saison voilà le temps qui a l’air de vouloir se gâter. Je proteste…

J’ignore encore l’impression que me fera la vue du lieu natal, quitté depuis 27 ans et si peu regretté… Je crains qu’en fait de mélancolie je n’y trouve que de l’ennui. C’est qu’aucun de mes souvenirs vivants ne remonte à l’époque, où j’y ai été pour la dernière fois. Ma vie a commencé plus tard, et tout ce qui est autrui à cette vie-là, m’est aussi étranger que la veille du jour de ma naissance. Il n’est pas ainsi de toi, ma chatte chérie, dont j’aime tous les récits souvent répétés et toujours bienvenus de ta première enfance