Том 6. Письма 1860-1873

неожиданно, два довольно сильные припадка, свидетельствующие о неослабном, вопреки всем лекарствам, продолжении болезни. Теперь он опять поправился — и возвратился, по-видимому, в свое прежнее положение. Но повторение припадков, без всякой осязаемой причины, все-таки весьма не отрадно…

Все эти известия — хорошие и дурные — передайте милой нашей Анне Алексеевне^*, на которую, как вы видите, я торжественно предъявляю свою долю права. Впрочем, и то сказать, такая симпатичная натура, какова она — всем сродни…

Отчего вы сомневаетесь в моем приезде в Москву будущей весною? Я, по крайней мере, не сомневаюсь.

Касательно дел ваших я преисполнен какого-то смутного усердия, которое меня просто бесит своею бесплодностию. Мне кажется, что другой на моем месте давно бы что-нибудь придумал и устроил… Я говорил с Деляновым о слухах, сообщенных мне вами по поводу Вышнеградского^*. Он им плохо верит… От оседланного дурака трудно ожидать, чтобы он сам собою сбросил седока…

Здесь после сенатск<ого> выговора двум одесским гласным^*, о котором, как слышно, уже сожалеют — ничего нового, годного для сообщения, не имеется, — следственно я и заключу на этот раз письмо заявлением, далеко не новым — каким бы вы думали?

Детей обнимаю. Ал<ександру> Ив<анычу> мой усердный поклон.

Ф. Т.

Георгиевскому А. И., 15 февраля 1866*

65. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 15 февраля 1866 г. Петербург

С.-Петербург. 15 февраля <18>66

На этот раз к вам обращаюсь с письмом моим, друг мой Александр Иваныч. — Прежде всего поговорим о ваших личных интересах и отношениях^*. Делянов обещал мне положительно при первом свидании с Свечиным расспросить его касательно предполагаемых изменений в управлении здешних женских гимназий и хлопотать за вас, если представится к этому случай… Делянов поручил мне даже передать вам уверение, что он имеет вас постоянно в виду и не упустит первой возможности, которая представится для определения вашего на такое место, которое было бы достойно вас. Он вообще чрезвычайно хорошо расположен к вам, и вы можете на него рассчитывать… Мне кажется, что не худо бы было, если бы вы написали к нему несколько строк и собственноручно заявили бы, чего вы желаете…

Теперь перейдем от частного к общему… Здесь уже знают о положительном отказе графа Фландрского, и вчера уже отправлены были кн. Горчак<овым> инструкции его по делу совершившегося переворота в Княжествах^*. Вот наш взгляд на теперешнее положение дела.

Мы, разумеется, будем решительно противудействовать всякой иностр<анной> кандидатуре, которой, впрочем, кроме Франции, никто и не желает — да и осуществление которой не представляет вероятия, потому что трудно же будет какому-либо члену из царствующих в Европе домов решиться сделаться вассалом Оттоманской Порты. А признать за Княжествами самостоятельное политическое существование — это значило бы приступить к окончательному разделу Турции, на что никто не отважится^*. — Раз же устранив иностр<анную> кандидатуру, можно рассчитывать, что сила естественных стремлений возьмет верх над искусственными комбинациями и приведет к разъединению обоих Княж<еств>, каковой исход есть единственно согласный с нашими существенными интересами… Мы не имеем никакого повода созидать на Востоке искусственные политические самостоятельности и скреплять чуждыми нам династическими интересами. Это было бы столько же противно истории, сколько и России. Для органического строя всей этой области православного Востока, или, лучше сказать, всей Восточной Европы, пора бы наконец понять, хоть нам по крайней мере, что тут места нет отдельным державствам, как в Западной Европе, — что для всех этих земель и племен нет и быть не может законной верховной власти вне России, вне русского единодержавия, и что всякая попытка созидать там какие бы то ни было организации, отрешенные от нас — от органической солидарности с нами, — никогда ни к чему не поведут, т. е. ни к чему прочному.

Я знаю, политическое наше самосознание до такой степени помутилось вследствие последних обстоятельств, что этот взгляд покажется чем-то нелепым — несообразным. Но это значит только то, что мы в данную минуту спустились в какую-то лощину, которая преграждает нам всякий свободный взгляд — вдаль и на окрестность.

Здесь считают падение Кузы щелчком для французской политики, которая в последнее время, особенно по этому вопросу, очень тяготела над бедною самостоятельностию Порты. И теперь, вероятно, это минувшее давление вызовет реакцию. — Во всех предстоящих возможных замешательствах мы, кажется, можем рассчитывать на совокупность действия с Англией, сближение с которой все более и более обличается по всем вопросам…

Вот вам, любезнейший Александр Иваныч, приблизительно по крайней мере, определения высоты в настоящую минуту. Рассчитываем на сочувствие и поддержку «Московских ведомостей».

Вчера в заседании Главного управления по делам печати мы решительно доконали «Русское слово», определивши ему третье предостережение^*. Я, как вы знаете, враг подобных экзекуций — но что прикажете делать? Сама печать виновата, и первые вы — не противудействуя всей этой неурядице и бесчинствам, а там, где Разум не действует, поневоле надо прибегнуть к Дубинке, что, однако же, очень прискорбно.

Прошу милую Marie простить мне это длинное, скучное письмо. — Не замедлю отнестись к ней прямо.

Простите. Господь с вами.

Георгиевской М. А., 22 февраля 1866*

66. М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ 22 февраля 1866 г. Петербург

Петербург. 22 февраля <18>66

Скажите, ради Бога, кто из вас двоих запрещает один другому писать ко мне?.. Это единогласие в молчании начинает сильно меня тревожить… Здоровы ли вы? не случилось ли что у вас?.. Потрудитесь же, прошу вас, пошевелить пальцами, как это бывает при кошмаре, чтобы восстановить в нашей переписке надлежащее кровообращение…

За неимением письменных извещений я стараюсь вы́читать коли не вас, так мужа вашего из передовых статей «Московских вед<омостей>»… но как-то не удается. — Выдается из них, а особливо из последних по финансовым вопросам, только сердитый горб Леонтьева…^* Что же до вас собственно, то даже и тени вашей нет ни на одном из бесчисленных столбцов вышереченной газеты… Словом сказать, я в совершенных потемках и прошу посветить…

Здесь, кроме моего, все здоровы, или хороши, или поправляются. Даже моему Феде стало гораздо лучше. Кашель унялся, и он может выходить на воздух. Он становится очень мил, и мне все грустней и грустней бывает смотреть на него. — Дарье также лучше, и она после праздников сбирается ехать за границу. Ей очень бы хотелось меня увезти с собою, но не увезет — там еще пустее. Это я уже испытал на