— Пошли, — соглашаюсь я и вздыхаю, чуя скандал.
Негромко стучу в дверь и слышу неспешные шаги старого человека. Замок щелкает, и перед нами возникает одутловатое лицо Виктора Алексеевича с лиловыми щеками. Он при полном параде: в костюме- тройке и свежей рубашке.
— Ребята, вы что, смерти моей хотите? Больше часа прошло. У меня сейчас сердце остановится, — и Соломин отступает в сторону. — Прошу к нашему шалашу!
Анна входит первой, щекоча старые ноздри шефа ароматом своих духов.
— Хотя я понимаю: дело молодое, — еле заметно улыбается дед, среагировав на запах и парад-алле Кармен в черно-красных тонах. — Спасибо, что уважили старика и до утра не задержались!
— Ваше превосходительство, — картинно кланяюсь я и в пакете звякают бутылки, — задержались в связи с разгоревшейся дискуссией о путях спасения отечественной литературы.
— Боже, какие благородные помыслы и высокие страсти вас обуревают! — закрывая дверь, ворчит Соломин. — Вот кто, оказывается, бережет Родину и ее нетленный дух.
— Да, — подыгрываю я, — нам, молодым, предстоит продолжить дело отцов и дедов: возродить Россию, поднять ее с колен.
— Кто-то поднимает Россию с колен, а кто-то пристраивается к ней сзади…
Пардон, мадам! Невзначай вырвалось, — виновато зыркает шеф на Анну и идет к холодильнику. — Ребята, не стесняйтесь, берите здесь все: курицу, салат… Грузите на стол. А я присяду, с вашего позволения. Что-то мотор барахлит.
Кармен с независимым видом оглядывает большую комнату, останавливая взгляд на широком диване черной кожи, глубоких креслах, низком стеклянном столе, темно-сером паласе, вертикальных белых жалюзи, разглядывает деревянную раздвижную стену-гармошку, отделяющую спальню… Внимательно все осмотрев, она с поразившей меня проворностью бросается к холодильнику. Пока я расставляю бутылки, она сервирует стол и искоса поглядывает на Соломина.
— Виктор Алексеевич, вы бы хоть пиджак сняли и галстук ослабили, наконец говорит она вкрадчиво. — У вас здесь накурено, дышать нечем. Тут и молодому да здоровому дурно станет.
— Анечка, деточка, все равно когда-нибудь помирать, — задыхаясь, отвечает дед. — Так лучше уж при полном параде, чем в домашнем халате и шлепанцах. Тем более — дама в гостях.
— Вот они, люди сталинского закала! — хоть и с иронией, но искренне произношу я за столом. — Старая школа!
— А это правда, что вы потомственный дворянин? — препарирует деда Кармен. — Мне Андрей сказал.
— Вот болтун, — улыбается Соломин. — Правда, Аня, правда.
— И как это вас советская власть до генерала довела и на державный Олимп пустила при таком сомнительном происхождении? — продолжает резвиться Кармен.
— А советская власть, деточка, была не такая дура, как о ней в последнее время судачат, — и Соломин поворачивается ко мне. — Дай-ка мне, голубчик, сигаретку…
Нет, у меня свои, ты же знаешь… На телевизоре вон лежат… Спасибо!
— Тут я могу с вами поспорить. У этой власти были серьезные помутнения ума, — не сдается Анна.
— Это не помутнения, — спокойно отбивается Соломин, окутываясь дымом. Это просто издержки переходного возраста. У государства, как и у человека, есть свое детство, отрочество, зрелость, старость…
— И смерть, — радостно ставит точку Кармен, сияя глазами в мою сторону.
— К сожалению, — соглашается Соломин.
— Ну что это за разговоры за столом, — встреваю, боясь развития темы, и наполняю рюмки и стаканы. — Прошу! Ваш тост, Виктор Алексеевич.
— Что ж, друзья, — тяжело встает мой шеф, — стол наш хоть и не богат яствами, не в этом его достоинство. Я за свою долгую жизнь за разными столами сиживал и множество блюд и напитков вкусил. И знаете, абсолютное большинство этих застолий не помню. Что ели, что пили, и даже что говорили…
Анна под столом бьет меня по коленке, и я понимаю, о чем она подумала. Ей хочется вставить: «Не помните, потому что, видимо, нажирались вусмерть».
— И не потому не помню, что сознание терял от возлияний, — наносит превентивный удар дед, — я раньше крепок был. Это теперь ослабел, на старости лет. Дело в том, что застолья наши удивительно однообразны и похожи… до неузнаваемости…
Теперь уже я толкаю коленкой ногу Анны: оцени, мол, парадокс! Но Кармен даже бровью не ведет.
— …Будь то пикник на природе или банкет в ресторане. Я уж про ночные бдения на кухнях не говорю… А вот один юбилей почему-то не забывается. Сам не знаю, почему, — Соломин кашляет, и в груди его хрипит. — Так вот, Константин Симонов праздновал какую-то годовщину. Помню, сервировка стола была любопытная. Из напитков — только водка и сухое вино. А из закусок жареная индейка и овощи а-ля натюрель, ножом почти не тронутые, даже зеленый лук целиком. Вот и все убранство…
— Может, поскупился? — вставляет шпильку Анна.
— Ну, что вы, деточка, — спокойно реагирует старик, сверкнув стеклами очков. — Есть случаи, когда даже Плюшкины раскошеливаются. Да Костя и не был жмотом. Он войну прошел, в окопах жил. Грех его в этом подозревать… И люди, кстати, на банкете были приличные: офицеры-фронтовики, писатели с даром Божьим. Не было дам экзальтированных, прочей публики окололитературной. Разговор хороший никто не портил… Впрочем, что-то я увлекся. Мемуары прямо. Так вот, друзья, давайте выпьем за то, чтобы наше позднее застолье…
Я смотрю на часы: половина второго ночи!
— …осталось у нас в памяти надолго как светлая страничка нашей жизни. Дай Бог, — дед тянется с рюмкой через стол, сверкнув запонкой. Мы с Анной вскакиваем с дивана.
— Между первой и второй — чтоб даже пуля не пролетела, — тороплюсь я наливать стаканы и поворачиваюсь к Анне. — Ты не хочешь вина?
— Раз уж водку пить начала, то смешивать не буду, — резко говорит Кармен, и я вспоминаю, что она еще после драки с рыжим Олегом хлопнула грамм сто пятьдесят.
— Знаете, Аннушка, вы как-то не сочетаетесь с водкой, — роняет из кресла Соломин. — Вам красное вино к лицу.
— Наверное. Мне многое к лицу, как всякому подлецу, — красное вино, красная кровь, серебряный стилет и черный крест в изголовье, — глаза Кармен лихорадочно блестят.
— Боже мой! — вздыхает Виктор Алексеевич. — Вы, часом, стихов не пишете?
— Нет, — отрезает Анна. — Я пишу суровую прозу.
— Да-да, вы говорили, — задумывается дед и снова поднимает рюмку. Тогда давайте выпьем за поэзию жизни, а то в ней в последнее время слишком много суровой прозы!
Мы снова чокаемся. Соломин откидывается на спинку кресла, и щеки его розовеют.
— Водка — она сродни лекарству, тот же яд. В малых дозах лечит. В больших — калечит, — начинает новое повествование Соломин. — И многих губит, поскольку о дозах понятия расплывчатые. Помню, прихожу в «Новый мир», — редактором был тогда Александр Трифонович Твардовский — что-то нужно было уладить…
— А Твардовский вам и говорит: «Здравствуй, Бенкендорф! Заходи!» — с кривой улыбкой перебивает Анна.
— Верно, — поднимает белые брови Соломин. — Опять Андрей тебе выболтал?..
Было дело. Так вот, решили мы вопрос с Твардовским, а он и говорит: «Оставайся!
Сейчас редколлегия будет, выпьем…» Я ему в ответ: «Там в приемной уже Маша (жена) дежурит. Ты в своем уме?» — «Не волнуйся, — улыбается. — У нас тут все отработано».
Смотрю несут большой самовар, чашки с блюдцами, баранки… Расселись все за столом, и пошел разговор. И все это параллельно с чаепитием. Я даже не сразу заметил, что пар не идет. Потом уже все понял, когда чашку наполненную получил и принюхался. Коньяк был в самоваре… Сильно мы тогда
